Он искал лазарет или карету скорой помощи, но не нашел ни того ни другого. Похоже, начиналось отступление. Боясь застрять в хаосе людей и техники, он устремился в сторону от передовой. Поддерживая навалившегося на него Эдди, Хью прошагал несколько миль и потерял направление. Когда облака закрыли луну и звезды, темнота стала полной. Время от время он бормотал Эдди слова утешения, но боль в груди становилась невыносимой. Жар отступил, сменившись ознобом, от которого стучали зубы. Хью понимал, что долго не выдержит, уронит мальчика и упадет сам.

Выстрелов слышно не было. То ли из-за темноты наступило затишье, то ли он слишком далеко ушел от линии фронта. Он еще никогда не ощущал такого одиночества. Когда впереди замаячило что-то черное, Хью чиркнул спичкой и увидел маленькую каменную хижину. Крыша была покрыта соломой, дверь распахнута. Он помог Эдди войти. На полу лежала солома и виднелось кострище. Приют пастуха, догадался Хью. Имело смысл переночевать здесь, а утром, когда рассветет, еще раз попробовать все-таки найти медиков.

Хью уложил Эдди на кучу соломы и укрыл своей шинелью. Скоро Эдди уснул. Хью сел на грязный пол и выглянул в дверной проем. Лихорадка вернулась; волны жара накатывали на него. Боль распространилась и охватила всю грудь, заставляя хватать воздух мелкими и частыми глотками. Хью догадался, что у него началось воспаление легких.

В конце концов он уснул. Хью приснилось, что он катает Майю на лодке неподалеку от фермы Блэкмер. Тепло, солнечно, берега заросли желтыми кувшинками. В воздухе шныряют золотые, сапфировые и изумрудные стрекозы. На ветке сидит зимородок в умопомрачительном оперении. Майя улыбается. Глаза у нее такие же светло-синие, как крылья зимородка.

Но весло цепляется за камень, лодка переворачивается, и они оба падают в реку. Под спокойной поверхностью воды открывается другая страна — мерцающие тени, дно реки, покрытое ракушками и устланное извивающимися лентами водорослей. Он старается поймать Майю за руку, помочь ей, но она ускользает и не дает до себя дотянуться. Вода наполняет его легкие, он пытается дышать, тело кричит криком, требуя воздуха. Кашлять больно… Очнувшись, он услышал частое и мучительное дыхание мальчика. Вскоре Хью снова задремал, то и дело просыпаясь от кошмаров.

Наконец Хью открыл глаза и сквозь дверной проем увидел серые очертания мерзлых холмов. Он тихо лежал, захваченный красотой рассвета, наслаждаясь тишиной. Потом повернулся, посмотрел на мальчика и увидел, что Эдди лежит неподвижно, а алое пятно на его гимнастерке потемнело и стало малиновым. Хью протянул руку, прикоснулся к лицу мальчика и обнаружил, что оно холодное.

Он знал, что умрет так же, как умер Эдди. При мысли о том, чего его лишила судьба, Хью охватил гнев. Он так и не женился, не завел детей, а ездил за границу только для того, чтобы воевать. Жизнь он прожил второсортную, с любовью сталкивался только в книгах и музыке, восхищался приключениями, но сторонился их. А сейчас у него отнимали даже это призрачное существование.

От холода немели руки и ноги, но он сумел залезть в карман и вынуть бумагу и карандаш. Потом сжал карандаш в кулаке и начал писать. Хотел, чтобы тот, кто найдет их, узнал, что здесь случилось, хотел написать, что между героизмом и бесчестьем нет никакой разницы, что все тщетно, но в конце концов написал только два слова: «Как холодно». Буквы были огромные и корявые. Потом лег, опустил голову на кучу сена и выглянул в дверной проем. В неподвижном воздухе кружились снежинки. Вдалеке солнце озарило долину, полосы света пробивались сквозь туман. Туман и расстояние стерли все следы войны. Хью думал, что никогда не видел ничего прекраснее, и горько жалел, что вынужден оставить такую красоту. В легких клокотало, он отчаянно боролся за каждый вздох. От страха на глазах выступили слезы.

А потом Хью понял, что стоит на веранде зимнего дома. Майя и Робин купаются в пруду, Элен сидит рядом с ним. Он слышит смех и пение птиц. Майя спрашивает: «Хью, дорогой, не хочешь окунуться?» Он улыбается, делает шаг вперед и ощущает теплые, радушные объятия воды.

Когда начались бои в долине Харамы, медсанчасть, в которую входила Робин, оставила Мадрид и отправилась на фронт. Они провели разведку и к юго-востоку от города обнаружили пустующую виллу. Дом, когда-то служивший летней резиденцией испанскому аристократу, был большим, элегантным, но сильно обветшавшим. С потолка свисала паутина, мраморные полы и мебель красного дерева были покрыты толстым слоем пыли. Они выбрали эту виллу из-за просторных комнат с высокими потолками и из-за того, что здесь имелся один-единственный действующий кран с драгоценной холодной водой.

Всю ночь они трудились не покладая рук: скребли полы, мыли стены, убирали старые картины и украшения на чердак и в кладовки. Потом ставили в освободившиеся комнаты кровати и койки, оборудовали операционные и приспосабливали вестибюль под приемный покой. Рано утром начали прибывать первые кареты скорой помощи. В первый день поступило восемьдесят человек, во второй сто двадцать, в третий — двести. Никто не спал. Во внушительном вестибюле с позолотой и резными перилами раненых делили на три категории: тех, кого следовало срочно лечить; тех, кого можно было без ущерба для их здоровья отправить в базовый госпиталь в Мадрид, и тех, кому медицина уже ничем не могла помочь — разве что унять боль.

Робин больше не выносила судна и не застилала постели. Огромное количество раненых заставило забыть иерархию мадридского госпиталя: все это стало неважно. Она измеряла температуру, останавливала кровотечение, меняла повязки, срезала порванную одежду с людей, лежавших на носилках, и бормотала слова утешения на языках, которые, по ее мнению, они могли понять. Однажды ночью испортился генератор и она стояла в операционной с фонарем, чтобы хирург мог не прерываться. Она приучилась работать даже тогда, когда на госпиталь падали фашистские бомбы, когда все здание тряслось, а с потолков приемного покоя сыпалась штукатурка. Не хватало буквально всего, и Робин рвала простыни на бинты и сооружала самодельные кровати из стульев и скамеек. Раненые заполнили каждый квадратный дюйм виллы; приемные и коридоры, в которых раньше обитали лишь призраки гордых испанских дворян, теперь были забиты солдатами, лежавшими в кроватях, на носилках и просто на полу.

Они не спали, потому что спать было некогда. Хирурги оперировали по тридцать шесть часов подряд; как-то рано утром сестра Кэмпбелл обнаружила доктора Макензи спящим в одной койке с мертвецом. Шел день за днем, а битва все разгоралась; Робин уже не различала время суток. Она подходила к окну, отодвигала штору и удивлялась, если видела, что солнце еще не село. Однажды поздно ночью, после смены, длившейся четырнадцать часов, и короткого сна ей пришлось встать и начать кипятить инструменты, нужные для другой смены. Как-то раз Робин стирала в раковине бинты и обнаружила, что спит стоя, окунув руки по локоть в кипяток. Сколько времени это продолжалось, она не знала, но кожа успела покраснеть и воспалиться.

В каждой карете скорой помощи, прибывавшей в передвижной госпиталь с передовой, Робин боялась обнаружить Хью или Джо. Приходилось собираться с духом, прежде чем заглянуть в каждое новое лицо. Чем сильнее она уставала, тем чаще принимала за брата и любимого незнакомых людей. Некоторые испанцы были совсем мальчиками. Когда они умирали, Робин баюкала их на руках и понимала, что она не ошиблась; война — это мерзость. Однозначное зло.

После боев под Мадридом и понесенных там потерь часть Джо влилась в британский батальон Пятнадцатой интербригады.

Но накопленный опыт не смог подготовить его к битве на Хараме. К нескончаемому грохоту пушек и треску пулеметных очередей. К фугасным бомбам, оставлявшим на склонах холмов огромные воронки, и к зажигалкам, выплевывавшим в дымный воздух языки пламени. К запаху пороха, горелого мяса и крикам раненых. Даже когда пушки ненадолго умолкали, в ушах Джо продолжало стоять эхо разрывов. Верхний слой почвы превратился в пыль, обнажив грязную глину; по ночам грязь замерзала. Они ели, спали и жили в мелких окопах.