На высокой Замковой горе, где более двухсот лет тому назад возвышался пышный дворец гетмана Богдана, а ныне на заросшем полынью и чертополохом подворье замка остались одни лишь руины, в немом торжественном молчании застыла огромная живописная толпа.

Можно было подумать, что замшелые развалины вот–вот снова поднимутся стрельчатыми палатами, над которыми взовьется гетманский штандарт, и сам гетман воскреснет и выйдет на крыльцо и прикажет старшинам, челяди и всем ратным людям готовиться к новому походу против басурман, католиков, а то и против Москвы.

Огромная толпа в несколько тысяч человек — чигиринских мещан, отрубников с хуторов по обе стороны реки Тясмин, хлеборобов с ближних и дальних сел и даже черниц из Субботова и Медведовки — в торжественном почтительном молчании окружила широким кольцом весь бывший гетманский плац на Плоской верхушке горы. Лишь изредка, подобно порыву ветра, из края в край пролетал шелест либо волной перекатывался приглушенный гомон — как отзвук того, что происходило внутри круга. А в середине большого круга был еще один, чуть меньший людской круг: несколько сот казаков сидело прямо на земле, по–казацки поджав под себя ноги. Этот малый круг по пестрой расцветке одежды напоминал ярмарочную толпу. Были здесь молодые парни в обыкновенных солдатских гимнастерках и в фуражках, сдвинутых набекрень. Были деды в изодранных сермягах или заношенных серяках, напяленных зачастую прямо на голое тело. Были дядьки в добротных синих поддевках, наброшенных внакидку на красивые вышитые сорочки, к тому же в шапках из серой смушки. Были парубки в старинных жупанах с густыми сборками, в папахах с красными, синими и желтыми верхами, к тому же с усами, свисающими шнурком вниз. Были даже воины в черкесках, сшитых из обыкновенного солдатского сукна, но с полным набором газырей, с кинжалом у пояса и в кубанках, перекрещенных поверху золотым позументом. И каждый казачина держал, зажав между колен торчком, винтовку или кавалерийский карабин.

В середине второго, казацкого, круга был еще и третий круг. Только здесь уже был поставлен длинный стол — доски–горбыли на козлах, — и вокруг него сидели люди на скамьях. Это был президиум.

Состав президиума тоже был разномастным. Посреди сидел осанистый, холеный мужчина в черкеске из белого сукна, с золотыми эполетами генерала русской армии; борода, усы и голова у него были обриты наголо. Справа от него — в изодранной сермяге на одном крючке — расселся старый–престарый дед в большой бараньей шапке; усы — каждый толщиной в девичью косу — свисали у него на грудь. Слева от генерала — в гимнастерке цвета хаки без погон — сидел господин с белесым чубом, крепкими скулами и зорким, быстрым взглядом стального цвета глаз. Рядом с ним расположился еще один господин — в одежде, несколько неожиданной здесь: в черной визитке, крахмальной манишке и галстуке «фантази». Дальше — и справа и слева — сидели разные люди: по большей части почтенные дядьки в синих поддевках или парубки в красных жупанах, но были здесь и обыкновенные мужики в заплатанных свитках и неопределенного вида люди в офицерских френчах без знаков различия.

В сторонке, невдалеке от стола президиума, присела на корточках еще небольшая кучка молодежи и вовсе городского вида: несколько студентов в фуражках с голубыми околышами, несколько гимназистов и реалистов в форме с белыми и желтыми кантами.

День только–только вступил в свои права — солнце поднялось как раз вровень с верхушкой горы, и его косые лучи слепили глаза всем присутствующим; люди отворачивались либо заслонялись от солнца рукой. Утро было ласковое, ветер не шелохнет, теплынь как на спаса, из местечка тянуло соломенным дымком: в домах жарили и парили к обеду; с окружающих полей — запахом старой соломы и навоза: как раз под озимые хлеба удобряли пашню; откуда–то издалека, очевидно от лесного монастыря, доносился звон к панихиде по какому–то хуторскому покойнику.

7

Первым выступил дядька с длинными седыми усами, сидевший рядом с генералом в белой черкеске.

— Голопузые и голодранцы! — заговорил дядька, покашливая после каждого слова. — Душа гетмана Богдана воротилась в Субботов, в свою христианскую могилу, полетела над лугами и полями аж за Черный яр, пособирала преславного гетмана кости, проклятым ляхом Чернецким раскиданные повсюду на Черкасщине, сложила их в костяк–скелет, слепила гетману из украинской земли новое тело, ангельское и небренное, вселилась в него — и снова оживает наша казацкая воля, становится на свои ноги наше вольное украинское казачество…

Усатый дядька, произнося речь, постепенно переходил на речитатив, на причитание песенного склада, и в толпе по большому кругу пошел шелест, бабы потянулись уголками платков к глазам. Но господин в гимнастерке — тот, который сидел слева от генерала, — поднял руку, и снова стало торжественно тихо.

Дядька кашлянул и почти запел:

— Бедная чайка в вечной тревоге — вывела деток у торной дороги…

Тут дядька не выдержал и сам заплакал. Бабы взвизгнули и заплакали, вздохнули и мужчины, стоявшие в кругу.

Но дядька вытер слезу седым усом и вдруг неистово завопил:

— Потому как по той дороге не татарва, не турок–басурман надвигается и не ляшская распроклятая шляхта, под Кодней недорезанная, а лютый герман–австрияк — с заката солнца; а с севера грозит–надвигается чертов москаль–кацап, который вот уже двести лет топчет нашу святую земельку и жиреет на наших казацких достатках! Не потянула против него и христианская ливоруция, чтоб не было царя Миколки!.. Нужно нам думу думати о своей самостийной украинской ливоруции, хлопцы!..

Выступал не кто иной, как сам инициатор движения «вольного казачества», юродивый из села Гусаки из–под Звенигородки, по фамилии Смоктий. С другой стороны от генерала восседал идеолог движения — педагог–юрист Юрко Тютюнник, атаман основоположного, Звенигородского, «вильно–козачьего» коша. Генерал в центре был — Скоропадский, черниговский помещик, потомок гетмана Ивана. Того самого Ивана Скоропадского, Илькова сына, который, будучи поставлен на гетманство царем Петром после предательства Мазепы, издал к казакам и посполитым универсал: кориться только Москве, прославил по церквам убиенного Кочубея, а вторым универсалом роздал земли и богатства Украины московским боярам и установил разные привилегии для вели–корусов. Потомок его — генерал в черкеске — только что был избран атаманом «вольного украинского казачества» по всей Украине. Рядом с ним, в визитке, был генеральный писарь генеральной рады «вольного казачества» Кочубей — потомок того самого знаменитого Кочубея.

И происходил в эту минуту всеукраинский съезд «вольного казачества». Съехались на него делегаты с Киевщины, Херсонщины, Полтавщины, Черниговщины, Екатеринославщины и даже с Кубани. Сегодня в рядах «вольного казачества» было уже шестьдесят тысяч сабель. Завтра должно было быть шестьсот; в сотнях — по селам, в куренях — по волостям, в полках — по уездам и в кошах — по губерниям. Съезд был специально созван на руинах замка Богдана Хмельницкого в историческом Чигирине — действовали, так сказать, исторические реминисценции.

Юродивый Смоктий вопил:

— Православные християне! Племя антихристово зарится на нашу родную неньку Украину. Ибо на один лад дьявол всех ляхов создал! Еще и сотворили на горе людям всякую машинерию — грядет время железного века и сатаны, рабоче–крестьянской эксплитации! А нам такая честь, как собаке на ярмарке: либо отовсюду гонят, либо хозяин к телеге привяжет. Ежели не встанем с оружием в руках — пропадем, аки швед под Полтавой! Аминь.

Юродивый снова перешел на речитатив, снова впал в истерику — говорил вперемежку словами из святого писания и неприличной уличной бранью, без разбора сыпал притчами из Ветхого завета и легендами из прошлого украинского казачества — по истории профессора Грушевского, добавляя к этому невесть откуда притянутые лозунги чартистов–машиноборцев.

Толпа заволновалась, бабы запричитали — и идеолог движения, Юрко Тютюнник, решил вмешаться. Он посадил исплакавшегося юродивого старика, который уже и последний крючок на сермяге оторвал, и рубаху на груди разорвал, и начал говорить сам: