Обращаясь к подчиненным ему офицерам, поручик, то бишь сотник, Драгомирецкий тоном безоговорочного приказа произнес:

— Имейте в виду, панове старшины, отныне в ваших устах должна звучать только речь наших предков — гетмана Ивана Мазепы, который на старости лет закрутил любовь с цыпочкой Марией, и Тараса Бульбы. Ибо мы с вами — славных прадедов великие правнуки… ага, ну да! Словом, кто не смыслит ни бельмеса по–украински или сроду кацап — тот пускай лучше держит пока язык за зубами, если не хочет вместе с зубами лишиться и головы. Понятно, панове старшины?

— Так есть, пане сотник! — громко гаркнули господа офицеры.

Пан сотник Алексаша Драгомирецкий отошел от своих подчиненных, весело насвистывая куплет модной украинизированной шансонетки:

Болить мені голова, ломить мені спину —

Бідний мій «Меджидіа» наскочив на мину…

3

Петлюра сидел у аппарата и диктовал по–русски:

— «Ставка генералу Духонину точка Волею Украинской Центральной рады я призван к работе запятая как глава высшей военной власти Украины точка Власть Киевского военного округа покинула штаб и округ запятая не оповестив об этом никого точка Я принял эту власть запятая заменив бежавших с постов точка Все высшие военные учреждения работают точка Главной задачей поставлено обеспечение нарушенного порядка в Киеве и округе и на всей Украине запятая нормировка ж. — д. движения запятая снабжение армии как людьми запятая так и всеми жизненными и боевыми припасами». Точка! — сказал он на вопросительный взгляд офицера–телеграфиста.

— А… подпись?

На миг Петлюра призадумался: в самом деле, какая же должна быть подпись?

— Петлюра! — наконец произнес Петлюра.

— Подпись — «Петлюра» и только?

— И только! — уже раздраженно крикнул он. Пускай знает генерал Духонин, что есть на свете такой Петлюра, который взял на себя верховную военную власть на Украине! А впрочем… — Погодите! — остановил он руку телеграфиста. — Стучите так: председатель Украинского генерального военного комитета, генеральный секретарь военных дел Центральной рады Симон Петлюра.

Все ж таки Духонин — генерал, а он до этих пор… был всего лишь никому не ведомый земгусар–ассенизатор. А так выходит, вроде дважды генерал: генеральный секретарь генерального комитета. Пусть это знает генерал Духонин, весь мир, да и он сам, Петлюра, тоже.

Симон Васильевич откинулся на спинку стула и поглядел вокруг.

Рядом — с двумя пистолетами в руках — высился анархист Наркис, начальник его личной охраны. Дальше, у порога, прислонившись к косяку и покачиваясь на одной ноге, стоял сотник Нольденко — барон, начальник его контрразведки. Еще дальше, за дверью, торчали, вытянувшись и хлопая глазами, офицеры русской армии, которые только что признали себя… по крови украинцами. А еще дальше, там — гайдамаки, сечевики, «вильные козаки». Да еще корпуса украинизированных войск. И над всеми ними начальник он, только он: Симон Васильевич Петлюра. А? Разве не утер он им всем нос? Всем, всем, всем — в том числе и борзописцу Винниченко и старой калоше профессору Грушевскому? Ведь известно, в годину войн и революций вооруженная сила решает все.

Все! И пусть знает об этом весь мир!

— Телеграфист! — встрепенулся Петлюра. — Вы кончили? Добавьте еще… вот так: головной атаман войск Украины, командующий фронтами Юго–Западным и Румынским, которые отныне объединяются в один Украинский. Теперь — точка.

Как это сказал Наполеон?.. Нет, Кажется, Людовик… надцатый?

Л–эта сэ муа? Государство это — я!

Гм! Не начать ли с сегодняшнего дня ему, Симону Петлюре писать свою биографию?

Биографию… вождя нации.

А все, что было до этих пор, раньше, — Семка–голоштанник на Кобыштанах в Полтаве, зависть к власть и деньги имущим, мечты о прибыльном поповском приходе, хождения по делам столыпинских хуторян–кулаков, мытарства театрального рецензента, прозябание в социал–демократических кругах и так далее, и тому подобное, и прочее — обойти, вычеркнуть, забыть?

Петлюра опустил веки. Телеграфист, Наркис Введенский, барон Нольде почтительно молчали: великим человеком овладело великое раздумье. Ведь человеку этому отныне… вершить судьбы, творить историю!

Петлюра открыл глаза. За окном аппаратной было темно, еще ночь не миновала. Но тучи побледнели — скоро рассвет. В предутренних сумерках уже можно было различить цвета. На вокзале, на Думе и почтамте развевались флаги. Желто–голубые.

— Прибавьте еще, — устало сказал Петлюра телеграфисту. — Ставка — Киев. Прямой провод — штаб Киевского военного округа… — потом, все так же устало и небрежно, бросил барону Нольде: — Передайте немедленно Андрею Мельнику: пускай займет со своими сечевиками помещение штаба под мою ставку. Я поеду прямо туда.

4

А Флегонт Босняцкий шагал со своей, Куреневской, сотней «вильных козаков» и был безмерно счастлив.

Наконец все стало ясно как день: все дилеммы, проблемы и философемы разрешены! Как хорошо, когда приходит, наконец, ясность!

Но вокруг стояла еще глубокая ночь — кроме затылка казака, впереди Флегонт ничегошеньки не видел. Сотня шла через Подол — в районе Михайловского монастыря должны собраться все сотни Киевского куреня: поговаривали, что атаман Тютюнник собирается освятить боевое знамя всего Левобережного вильнокозацкого коша.

Темно было так, что даже не распознать улиц, по которым двигалась сотня, — и это было досадно: в своем дневнике Флегонт не сможет записать, по каким переулкам шествовал он, начиная свой путь в широкую и волнующую, хотя и с не совсем ясными горизонтами жизнь. И тихо было так, что грохот казацких сапог по мостовой казался Флегонту могучим шумом морского прибоя. Это наполняло грудь Флегонта восторгом: он не один! Каждому, делающему первые шаги своей сознательной жизни, знакомо это чувство: не быть одному, быть вместе с людьми.

Теперь, наконец, все стало ясно. Пускай Марина говорила так, а Лия — этак! Что скажут теперь они обе, когда встретятся и увидят, что шагают плечом к плечу! К черту все эти хитроумные дискуссии: кто прав — Центральная рада или большевики? И большевики и Центральная рада — против этого паршивого, украинофобского, великодержавнического и вообще контрреволюционного, ничем не лучше царского — Временного правительста! И выступают — с оружием!

Правда, Флегонт, хотя и шагал в колонне вооруженных казаков, сам винтовки не имел: культурно–политическому организатору от «Просвиты» не полагалось носить винтовку. У культуртрегера было другое оружие: слово — печатное и живое. В ранце — книжечки для пестования национального сознания казаков: выступления Грушевского и Винниченко, исторические романы Кащенко и повесть Гринченко «Под тихими вербами». Живым словом он должен был разъяснять нынешнюю политическую ситуацию: нейтралитет вовсе не означает, что мы против восстания, но — ждите военного приказа!

И вот ночью наконец, получен и приказ. На Печерских холмах уже дали чёсу контрреволюции, теперь надо завладеть правительственными учреждениями, окончательно парализовать врага и установить власть. Какую? Да побойтесь бога, что за вопрос! Везде будут Рады — Советы. А над ними — самая главная, так сказать, Центральная рада…

В груди у Флегонта бушевала радость: украинцы и большевики вместе! И сейчас он увидит Марину. Ведь Марина — организатор от «Просвиты» при сотне Старо–Киевского района.

Вот и святой Андрей — трудный подъем остался позади, вот и Десятинная церковь — начало Старого города. Ночь уже подходила к концу, небо светлело, горизонт над днепровской излучиной зарумянился — близок рассвет. Сразу за углом Житомирской стояла под каланчой четко построенная колонна. Не Старо–киевская ли сотня?

— Марина!

5

Марина стояла крайней в шеренге. Но как одета!

Марина была в сапожках с высокими голенищами, на плечах жупанчик синего сукна со сборками, на голове серая смушковая шапка, заломленная набекрень. Боже мой — как на картинке! Настоящий молоденький казачок — прямо–таки джура самого гетмана Богдана! Бронзовый гетман на фоне стен древней Софии как раз и вздымался прямо над головой Марины. Заря обливала багрянцем гетмана и вздыбленного коня под ним.