— Вот вам пожалуйста! Теперь убедились? Три дня и три ночи льется кровь — и сейчас еще рано говорить о результатах! Теперь вы наконец убедились, что это была авантюра?

Иванов почувствовал, как по телу его пробежала дрожь. Неужто и в самом деле предал?..

Но Иванов сдержался. Холодно, однако весь клокоча гневом, он ответил:

— Если б не твоя… бабья позиция, если б мы сразу приняли решение о восстании, мы бы успели подготовиться и все бы уже давно закончилось… нашей победой… В частости, Второй гвардейский с Евгенией Бош был бы уже здесь!..

Не были бы и вы арестованы!

Но комиссар Кириенко затопал ногами:

— Никаких разговоров о дислокации войск! Если речь коснется военных тайн, свидание будет прервано немедленно!..

Иванов овладел собой:

— И в самом деле — к делу. Я пришел в штаб с ультиматумом, товарищи. Наши требования: штабу — прекратить боевые действия и сложить оружие, всем военным и гражданским учреждениям Временного правительства — признать власть Советов! Но предварительно — первое условие — освободить вас, незаконно арестованный революционный комитет, избранный по всем законам демократии — Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Среди ревкомовцев пробежал гомон. Раздались радостные возгласы. Только Лаврентий страстно и возмущенно крикнул:

— Нелепость! Это — первое условие?! Раз вы действуете, раз восстание идет — не имеет значения, в рядах ли мы восставших или здесь, в каземате! С нами пусть поступают как хотят! Это не должно быть помехой для самых решительных действий!..

«Вот уже и ответ» — с облегчением вздохнул Иванов.

И у него сразу стало спокойно и легко на душе. Ну конечно же — товарищи просто не придают значения своей личной свободе, не хотят принимать ее от штаба ценой каких бы то ни было уступок, а штаб подло толкует это как нежелание выйти на волю.

— Это хороший ответ, друг Лаврентий! Ты говорил за всех? — Иванов пробежал взглядом по лицам окружающих. — Но все равно это требование будет стоять первым, самым первым среди всех наших требований. Потому что это — требование революционной законности!

— Правильно! — послышались голоса. — Наша судьба и наша жизнь не имеют значения, но раз условие поставлено — не идти ни на какие уступки! Добиваться полного удовлетворения всех требований!

— Я думаю, — крикнул Гамарник, — что наша судьба тоже имеет значение: если мы выйдем на волю, мы сможем принять участие в восстании. А ведь мы — руководство!

Его иронически прервал Картвелишвили:

— Как видишь, нашлось руководство и без нас! Мы — всего лишь десяток бойцов, и если…

Но тут вмешался Юрий Пятаков:

— Товарищ Лаврентий прав: мы — только десять бойцов, а сейчас… — он саркастически улыбнулся, — десять заключенных. Что мы можем? И пускай восстанием руководит тот, кто его поднял…

— Я совсем не то имел в виду, — сердито возразил Картвелишвили, — я о том, что если вопрос о нашем освобождении будет в какой–то мере связывать действия восставших, то незачем думать о нашей судьбе и считаться с нашей жизнью.

— Правильно! Правильно! — закричали товарищи.

Гамарник пожал плечами:

— Но ведь мы — ревком, нам поручено возглавить…

— Нам поручено воевать, а не возглавлять! — взорвался наконец Леонид Пятаков, до сих пор угрюмо и молча стоявший в стороне.

Юрий Пятаков подхватил:

— Верно! — Он туг же поправился. — Собственно, я сказал — верно в ответ на слова товарища Лаврентия: мы должны сперва взвесить, что выгоднее: выйти нам на волю или…

Картвелишвили вскипел:

— Я не о том, что кому выгоднее! И не на волю выходить нам, а в бой!

— Тише, товарищи! — сказал Иванов, тревога снова защемила в его сердце: не было единомыслия среди товарищей, и Пятаков… Пятаков, пожалуй… способен предать. — Я не сообщил вам еще императивной части нашего ультиматума штабу.

Товарищи притихли. Только Юрий Пятаков фыркал и ворчал: он не терпел, когда его прерывали на полуслове, да и вообще был несогласен со всем, что здесь говорилось, так же как и с самим фактом восстания — безусловно преждевременного, безусловно сепаратного, да еще с кровопролитием! Когда дело дойдет до мировой революции, тогда — иной разговор. Но без межпартийного блока он осуждал восстание категорически. Картвелишвили из своего угла гневно поглядывал на него горящими глазами.

— Императивная часть нашего ультиматума такова: полчаса на размышление, после этого мы разворачиваем бой по всему фронту и, в частности, силами восставшей вместе с нами артиллерии стираем с лица земли штаб… Вот это здание, где находитесь сейчас и вы…

— Запрещаю! — взвизгнул комиссар Кириенко. — Запрещаю дальнейшую информацию! Содержание… предложений восставших — военная тайна!..

Но крик меньшевистского комиссара потонул в возгласах арестованных. Кроме того, в эту минуту в дверь вошел Боголепов–Южин и, наклонившись к Кириенко, что–то стал ему говорить. Кириенко слушал почтительно и со вниманием; по лицу его можно было понять, что офицер для особых поручений передает ему приказ генерала.

Иванов еще успел только крикнуть:

— Но мы не можем пойти на обстрел штаба, пока вы здесь! Восставшие не согласятся на убийство своих товарищей…

Тогда сорвался с места и выбежал вперед Леонид Пятаков.

— А мы требуем, чтоб ультиматум был принят целиком! Если штаб отклонит — стирайте его с лица земли. Вместе с нами! Наша судьба не имеет значения! Требования восставших должны быть удовлетворены полностью! Мы настаиваем на этом!

— Леонид! — завопил Юрий Пятаков. — Ты экстремист! И тебя никто не уполномочивал! — Юрий Пятаков был бледен, губы у него дрожали. — Пункт о нашем освобождении вообще должен быть снят: кто заварил кашу, тот пускай ее и расхлебывает! Вопрос о нашем аресте — совсем особый вопрос: его рассмотрит прокуратура! Императивную часть надо снять вовсе! И для чего обстрел штаба? Еще больше пролить крови?.. Мы требуем, чтоб нас эвакуировали отсюда в… помещение тюрьмы и рассмотрели наше дело судебным порядком…

Картвелишвили медленно поднялся со своего места и двинулся к Пятакову. Глаза Лаврентия так и впились в его лицо — с гневом, с ненавистью. Казалось, он сейчас кинется на Пятакова. Но в эту минуту снова закричал комиссар Кириенко — Боголепов–Южин уже закончил свое сообщение и теперь стоял рядом, высокомерно улыбаясь.

Кириенко насмешливо кричал:

— Товарищи! Вы не на заседании ревкома! Дебатов никто не открывал! Прошу замолчать! Тем паче, что штабс–капитан, — он кивнул в сторону Боголепова–Южина, — только что передал мне предложение генерала относительно вас.

Все притихли. Предложение генерала? Какое ж это предложение генерала? Соглашается? Или отклоняет ультиматум восставших?

— Генерал согласен! — крикнул Кириенко. — Командование даст свое согласие… освободить вас…

— Согласен? А ультиматум?.. А остальные пункты? — послышались голоса.

— Позвольте! — закричал Юрий Пятаков. — Мы требуем следствия нормальным судебным порядком!.. Мы не выйдем!

— Командование, — продолжал Кириенко, — согласно произвести освобождение на основе обычного, широко применяемого в условиях боевых действий… обмена военнопленными…

Стало совсем тихо. Ацетиленовый фонарь покачивался вверху под сводами на электрическим шнуре, и белый круг света маятником скользил по каменному полу — взад–вперед. Он освещал то комиссара Кириенко с офицером для особых поручений рядом, то Иванова в центре каземата, то арестованных ревкомовцев на нарах вокруг. На нары были брошены охапки соломы — каземат как каземат.

— То есть? — крикнул Картвелишвили.

— Простите, что — то есть? — переспросил Кириенко.

— Условия обмена?

Комиссар пожал плечами. Потом вопросительно посмотрел на офицера рядом.

Боголепов–Южин с презрительной гримасой сказал:

— Все пленные на всех пленных.

— Непонятно! — крикнул Леонид Пятаков. — Сколько у вас пленных?

Штабс–капитан повел плечом:

— Количество военнопленных — военная тайна.