— Держите!

Бурая жижа не спешила просачиваться через ткань, затем мутные капли закапали на дно.

— Вы это пить собираетесь?! — возмутился Якушев.

— Аккуратнее. Не пролейте…

Она слила воду, следя за тем, чтобы из кастрюли не тряпку не попал осадок. Выпрямившись, дунула на спадавшие из-под газового платка на лоб волосы, убрала кастрюлю.

— А вы думали, мы тут нарзаны потребляем? Есть вода, хорошо. Нет — мы тоже не баре, набираем из лужи.

— Да это ведь антисанитария!

— О чем вы говорите?! Мы выживаем, как умеем. Или лучше лечь, да помирать?

Процеженная в банке жидкость смахивала на застоявшуюся воду в садовой бочке, где для полного счастья не хватало хвостатых личинок. От нее и пахло так же дурно.

Татьяна Петровна выставила еще одну банку, оторвала кусок материи и всучила Якушеву.

— Думаете, это все?.. Еще раза на три фильтровать будем.

После всех процедур содержимое банки перелили в чистую, с налетом копоти на стенках, кастрюлю.

— Несите во двор, — Татьяна Петровна отдала ее журналисту.

Она вышла следом, неся в охапке порубленные топориком сучья и обломки мебели, сложила все это на прогоревшей золе у подъезда, где не единожды уже жгли костры.

— Спички у вас есть?

— Зажигалка, — брякнул Якушев.

Он подгреб к кострищу кирпичи, сунул под щепки обрывок бумаги и запалил. На затрепетавший огонь водрузили кастрюлю.

— А теперь идемте отсюда, — она потянула его в подвал. — Мало ли, найдется какой придурок, стрелять начнет.

Вода закипела. Обжигаясь о ручки, Якушев отнес кастрюлю вниз и выставил на стол.

— Крупы нет, — возвестила, обращаясь ко всем сразу, женщина. — Будем швыркать чай. Есть кто-нибудь против?.. Нет? Будем считать, все за.

Ужин был более, чем скромный. Татьяна порезала булку ржаного хлеба; захрустев целлофановой оберткой, высыпала на стол галеты.

— На десерт, Миша! — прицыкнула на вившегося возле стола сына.

Чай запаривали в фарфоровом, расписанном цветами, чайничке. Заполучив кружку с кипятком и две сухие галеты, мальчишка уселся на табурет и с жадностью захрустел.

— Это я позавчера добыл! — дуя на горячий чай, похвалился он Якушеву. — У гастронома Красный крест гуманитарку раздавал…

Мать ласково потеребила его за вихор, отдала посыпанный солью кусок хлеба.

— Ешь, добытчик…

Не обделили и Якушева. Хлебая несладкий чай, отдававший мерзким привкусом ржавчины, с непропеченным клейким хлебом, из которого впору лепить фигурки, он, тем не менее, насытился.

«Надо же, как мне стало мало хватать. Еще пару-тройку дней на голодном пайке, и запросто перейти на питание святым духом…»

Отдав матери пустую кружку, Миша соскользнул с табурета, убежал в темноту, куда не доставал слабенький свет фонаря и, вернувшись, показал Якушеву рваный кусок металла.

— Осколок от бомбы. Возле школы здоровенная воронка. Шарахнуло, аж целая стена обвалилась.

Журналист подержал зазубренный, гнутый осколок, на котором просматривалась затертая маркировка.

— У меня еще и патроны целые есть! А у Сашки из шестьдесят шестого дома граната была. Настоящая. Хотели ее подзорвать, да тетя Галя, Сашкина мать, увидела. Отобрала, и ему ремня всыпала. — Он вздохнул с сожалением. — А зря. Ее бы рвануть на речке, вон, сколько рыбы можно было наглушить.

— Мишка, отстань от человека, — проворчала Татьяна. — Трындычишь и трындычишь…

— Да что вы…

Мальчик забрал у него осколок и неохотно унес в свой тайник.

— Чересчур общительный. Голова уже болит от его болтовни.

— И вовсе я не болтун, — донеслось из угла. — А гранату жаль. Я бы ее обменял у Сашки на трансформера. А потом, когда приехали бы к дяде Вите, хлопцам бы показывал…

Татьяна Петровна опустилась на свободную табуретку, устало потерла ладонью лицо.

— Хотели к брату уехать. Поначалу-то думала, все образуется. Да куда теперь. Переждем еще немного, а как станет поспокойнее, соберемся.

— Далеко ехать? — спросил Якушев.

— Далеко. На Урал. Только вот нужны мы ему? Своих четверо ртов, еще мы обузой. Живут в совхозе; писал, работы нет. Денег не платят.

— Сейчас везде так… Но все же лучше, чем здесь ждать с моря погоды. Вам о Мишке думать надо.

Она слегка улыбнулась.

— Мишка… Он все, что у меня есть. Теперь вот на второй год остался.

— Почему? — подал голос мальчик. — Я же первую четверть без троек закончил.

— Школу нашу еще месяц назад закрыли. Сколько уже пропустил. И сколько еще пропустит, пока на новом месте устроимся.

На столе остывал нетронутый чай, отдельной кучкой лежал нарезанный хлеб и стопка галет. Татьяна прошла к раскладушке и затормошила лежавшую под ворохом тряпок старуху.

— Баба Люба. Вставайте кушать.

Старушка зашевелилась, приподняла голову.

— Спасибо, дочка. Не хочу я… Ешьте сами.

— Ничего не знаю. Вставайте. Специально для вас оставили.

Заскрипели растянутые пружины, старуха с кряхтением слезла с лежанки. Придерживая ее за локоть, Татьяна довела до стола.

— Ох, — простонала бабушка, осаживаясь на табурет. — Совсем ноги не ходят.

Она отщипнула мякиш от хлеба, без всякого желания пожевала.

— А сухарики ты Мишеньке отдай, — отодвинула от себя галеты. — Зубов на них нет.

— Миша уже поел. А галеты вы макайте в чай.

Бабе Любе было за семьдесят, на преклонные ее годы и на подорванное здоровье накладывались дни, проведенные в сыром и зябком подвале. Высохшие, узловатые пальцы ее тряслись, обмакивая в чай неподдающуюся зубам хлебную корочку…

— Она у нас письмо Президенту написала, — обмолвилась Татьяна, отойдя от стола, чтобы не смущать бабушку. — Вот здесь, при свете керосинки. Надеется отправить, только вот загвоздка — почтамт не работает.

— Отправить не проблема, — подхватил тему сидевший у постели жены Петр. — Дойдет ли? Адрес, как у Вани Жукова: на деревню, дедушке.

Татьяна повернулась к нему:

— А почему нет? Москва, Кремль…

— Да там посмеются и выбросят. Или вы думаете, получит наш Борис Николаевич послание бабы Любы, почитает, прослезится и прекратит войну? Двести процентов гарантии, он его даже не увидит. Какой-нибудь человечишка из Администрации посмеется, и на корзину. Мало в стране таких писарей…

Размочив в чае галету, бабушка торопливо доела ее, вытерла пальцы о подол юбки.

— Не должон! — осержено косясь на парня, сказала она. — Он на государственной службе. Обязан ответы давать… Я за него голосовала.

— Вот и доголосовались, — фыркнул Петр.

— Отдайте письмо мне. Я, конечно, не почта, но, буду жив, в Москве сброшу в ящик.

Петр только недоверчиво потряс головой.

— Ну, ну…

Баба Люба черепашьими шагами добралась до раскладушки, из-под подушки достала порядком помятый конверт.

— Возьми, милок… Я свое отжила, так и так помирать. За детей страшно. Им за что такие мытарства?

Якушев убрал письмо в футляр видеокамеры.

— Вы, наверное, устали? — спросила Татьяна. — Давайте постелю.

У стены разложили картон, бросили отслужившую свое шубу, старые пальто. Расположившись на жестком ложе, Якушев натянул на лицо пахнущий нафталином воротник и, согреваясь своим дыханием, быстро заснул.

Ему снилась песчаная отмель, накатывающиеся с шелестом волны и высокий обрыв, на котором шумели, качая пышными кронами, белотелые березы. Вода рябила, и зависнувшее солнце преломляло в ней лучи, слепя жгучими искорками.

Он шел по кромке берега, закатав до щиколотки штанины, и теплая вода омывала, ласкала ноги. Навстречу ему бежала девушка. Еще не видя ее лица, Якушев узнал в ней Вику. Она была в старомодной шляпке с развевающейся на легком ветру лентой, в кружевном платье, которое он ни разу не видел на ней. В ореоле солнечного света она казалась ему богиней.

Раскрыв объятия, он побежал к ней. Налетевший ветер упруго стегал его в грудь, ступни увязали в мокром песке.

Она вдруг исчезла во взметнувшейся в небо стене песка и воды. Остолбенев, он смотрел, как дождем сыпется в воду взвихренный взрывом песок, а когда ядовитую пелену снесло на середину реки, открыв ему дымящуюся еще воронку, он рухнул на колени и не своим голосом закричал…