На входе послышалась возня. Сдвинув локтем закрывающую проход занавеску, вошел Мавлатов, выставил на стол два котелка с дымящейся кашей.

— Что приготовил? — нюхнул Меньшов поднимающийся парок.

— Пирловка с мясом.

— Достали твои каши, — буркнул капитан, ковырнувшись ложкой. — Изжога после них давит… Ладно, свободен.

Но повар не торопился уходить.

— Чего еще? — недоуменно поднял на него взгляд Меньшов.

— Таварищ капитан. Я прашу, снимай с кухни! Разреши вирнуться к ребятам.

— Зачем?.. Тебе у старшины плохо служится?

— Никак нет. Не в том дело… — Он заволновался, подбирая русские слова. — Сургучев, Максимов пагибли… Раниных много. Пачему меня на кухню?! Чем я хуже ребят?

— Понимаешь, Мавлатов…

— Патаму, что я сам с Кавказа? Патаму, что я тоже мусульманин? Боитесь, что придам, перебигу к бандитам? — Карие глаза повара влажно блеснули обидой. — Не верите мне?

— Верю… Иди, Мавлатов… Я подумаю.

— Видал? — спросил Меньшов, когда повар покинул палатку. — Воевать он хочет… Возьмешь к себе?

— Возьму, — проронил Черемушкин, загребая ложкой кашу.

Перловка подгорела, на вкус была сухой. Он отодвинул котелок на край…

Поговорить по душам в тот вечер им так и не дали. На огонек забрел журналист, которого полковник Рюмин привез на базу за сутки до начала штурма.

— Не помешаю?

— Проходи, Олег.

Меньшов вынес к столу табуретку, которой еще недавно пользовался покойный комбат. — Как насчет пары капель?

— Не откажусь.

Капитан налил спирт, стряхнул в кружку последние капли, убрал опустевшую фляжку.

— Ну, мужики, — журналист оглядел своих собеседников. — Выпало вам, не приведи Боже… За вас. Будьте живы.

— Ты же в Грозный собирался? Я думал, ты уже там, — закуривая, сказал Черемушкин.

— Да ну… Я же не мальчишка, с дури лезть под пули. Созвонился с редакцией, так, мол, и так. Дайте команду. Скажите, поеду и туда. Где наша не пропадала?

— Не пустили?

— А смысл? — журналист искренне удивился. — Чтобы набрать материала, необязательно в пекло соваться. Я с тобой переговорю, с капитаном, с вашими бойцами. Кое-что уже наберется. В конце недели подготовлю статью…

— А отошлешь как? Не почтовыми же голубями. Или через Моздок?

— Э, братцы, — Малышев загадочно улыбнулся, вытащил из-под куртки мобильный телефон в кожаном чехольчике. — Видали? Связь так себе… но терпимо. Не хотите домой позвонить?

Меньшов забрал у него трубку, тронул пальцами подсвеченные мягким зеленым светом кнопки.

— Так ведь в копеечку обернется?

— Брось ты!.. Редакция оплатит, не обеднеет.

— А мне звонить некуда, — лейтенант сплевывал приставшие к губам крошки табака.

— Холостой?.. Так звякни предкам.

— Почему холостой?! У меня жена и дочь. Только телефон в нашу дыру никто не проводил.

— Потише! — шикнул на них Меньшов, набирая номер.

Сквозь шипение помех до его слуха донесся слабый щелчок.

— Марина?! — крикнул он в трубку, боясь, что его не услышат. — Марина, это я, Сергей. Ты слышишь меня?..

Голос жены ему слышался не громче комариного писка, большую часть слов он не разбирал.

— Марина! — перебил он ее и заговорил по складам. — У ме-ня все нор-мально. Да… Не вол-нуй-ся. Жи-вем в гости-ни-це, пи-тание хо-ро-шее. За ме-ня не пе-ре-жи-вай.

Мембрана донесла еле различимое:

— Я поняла…

В этот самый момент воздух содрогнулся от грохота. Земля загуляла под стулом; звякнули ложки, составленные в стакан. Черемушкин вскочил.

— Это артиллерия… — бросил ему вдогонку журналист, но лейтенант уже выбежал наружу.

С орудийной площадки ветер относил клочья дыма, донеслась команда, и вновь черноту ночи разорвали вспышки, красные метеориты уносились к озаренному пожарами городу.

Он вернулся к столу. Капитан Меньшов, закончив разговор, задвинул антенну, вернул телефон. Потянулся к фляжке и, вспомнив, что она пуста, полез за куревом.

— Соврал… — пробормотал он, косо усмехнувшись репортеру. — Ночные стрельбы… Я же для нее не в Чечне, а в Чите. На сборах…

Глава двадцать седьмая

Последующая неделя для Якушева стала богатой на события; события зачастую неоднозначные, которые еще предстояло трезво осмыслить. Забыв об эмоциях, на свой страх и риск, он побывал на всех горячих направлениях, не раз попадал под обстрел, и мало-мальски научился нехитрым премудростям выживания. Уже не из книжек, и не из кино про войну, а на собственной опыте, он на звук определял: рванет снаряд близко или улетит к черту на кулички, а, исходя из этого, спокойно шел дальше или, позабыв обо всем, падал на асфальт, прикрывая руками аппаратуру. Дороги и перекрестки перебегал стремглав; многие из них простреливались. Заслышав над крышами шум пролетающего штурмовика, скрывался в подъезде или, если зданий поблизости не было, прижимался к деревьям, сливаясь с ними.

Каждый из этих прожитых дней стоил года, и каждый из них мог стать ему последним…

За неделю боев войска взяли под свой контроль северную часть Грозного. Боевики, чего и следовало ожидать, вынужденно отступали, но отвоеванные метры давались слишком большой ценой. Грозный завален трупами. Убитых чеченцев еще подбирали и предавали земле. Павших солдат хоронить было некому. Рыскавшие по городу стаи голодных собак пожирали их, оставляя после себя обглоданные скелеты и клочки обмундирования.

Занятые кварталы, как ни странно, никто не зачищал. Ночами, зная в городе любую подворотню, сепаратисты возвращались на утраченные позиции. Обстрелянным с тылу «федералам» вновь приходилось, теряя время и людей, выбивать их. Иные кварталы брали по три-четыре раза. В армейский лексикон входил новый термин, термин «слоеного пирога».

Железнодорожный вокзал несколько раз переходил из рук в руки. Неказистое, одноэтажное зданьице, волею рока оказавшееся центре человеческих страстей…

Чеченцы, в очередной раз отбив его, вывесили на крыше зеленый флаг и пригласили журналистов осмотреть «достопримечательность».

Иностранцы от рискованной экскурсии отказались: в районе вокзала стрельба не стихала. Они вообще вели себя разумно, не лезли на рожон, носили легкие бронежилеты и даже каски, чем вызывали смешки российских коллег и горожан.

Жизнь российского репортера в «горячей точке» стоит малого; с боевиками согласились пойти лишь Якушев да парень из НТВ.

Привокзальную площадь пересекали перебежками. Заскочив в пролом в кирпичной стене, прошлись по пустым комнатам.

— Смотрите! — обличительно показывал бородач в папахе, перевязанной зеленой лентой, на труп бойца, свернувшегося возле батареи.

Возле засохшего бурого пятна рассыпаны отстрелянные гильзы.

— Убегали как зайцы, даже убитых не забрали…

В соседнем помещении, где когда-то размещалась комната милиции, в пыли валялась шинель с красными петлицами, на которых желтели эмблемы с гербом Советского Союза.

— А здесь сидели менты. — Автоматчик с лицом закоренелого зека поддел ногой шинель. — Пошли дальше.

В зале ожидания, возле сломанных кресел, стоял пустой ящик из-под выстрелов к гранатомету, в углу лежали скомканные окровавленные бинты.

«Зек» вышел к путям, весело заржал, увидев что-то, и вкатил в зал такелажную тележку с мертвым солдатом.

Он был совсем юн, этот застывший в предсмертной агонии солдат. Из-под расстегнутой гимнастерки с замызганным подворотничком выглядывал гражданский свитер с вышитой цветными нитками надписью.

— Тут мертвяков!.. — оскалился чеченец и пихнул сапогом тележку.

Скрипя несмазанными колесами, она откатилась, ударилась об испещренную пулевыми выбоинами стену.

Якушев уже привыкал к виду покойников, и даже осознание того, что снимал на видео он не пришедших из-за кордона захватчиков, а русских пацанов, попавших сюда не по своей воле и принявших смерть непонятно за что, не столь тронуло его черствевшее сердце.