Воцарилось напряженное молчание.

— Мотив первый, трагико-романтический. Разбитое сердце, «высокое чувство, елеем сковавшее душу», и — до гроба безответная любовь. Э-э, нет: тебе эта овечья шкура не очень-то идет.

Вайолет уронила руки и уставилась на нее в изумлении.

— Да что ты можешь обо мне знать? Прожила с человеком несколько лет под одной крышей и уже берешься судить о нем с такой легкостью?

— Что верно, то верно: не слишком-то хорошо разбираюсь я в людях. А в существах своего пола — особенно. Но хоть убей, не к лицу он тебе, этот романтический флер. Ты тщеславна и любишь деньги… Кстати, в школе этой твоей ненавистной хотя бы платили прилично: а здесь гроши эти и жалованьем не назовешь, тем более, если учесть, какую роль ты на себя взяла в этом доме. Только не возражай ради Бога: ты освободила меня от всех забот, но главное — превосходно управляешься с мальчиком, и это несмотря на все помехи, что пытается чинить тебе муж. И все-таки, разве о таком будущем ты мечтала? Да ради своего собственного мужа и собственного дома ты не то что о «разбитом сердце» — обо всем на свете забыла бы через минуту!

— У тебя есть и то, и другое. Что же ты не успокоишься никак? Нехорошо смеяться над бедной неудачницей.

— Да разве я смеюсь? Стала бы я смеяться — тем более, над человеком, которому стольким обязана! Я просто пытаюсь докопаться до истины и изо всех сил зову тебя на помощь… Итак, мотив номер два: рационально-практический. Ты поступаешь на службу в дом, где часто бывают гости: есть шанс, что одинокий респектабельный мужчина в один прекрасный день предложит тебе руку и сердце, а заодно и то будущее, о котором ты всегда так мечтала. Но у тебя было по меньшей мере два предложения. Ты отказала обоим: почему, Вайолет, почему? — голос Фабиенн зазвучал вдруг тихо и почти нежно.

— Надеюсь, я не обязана объяснять посторонним вещи, которые касаются только меня.

Мысленно я с ней от всей души согласился.

— Разумеется, нет, — не стала спорить и Фабиенн, — да меня и интересует совсем не это. Скажи мне все-таки, что это за конфликт такой между совершенно естественными для всякой женщины желаниями и этим загадочным чувством ответственности, которое тебя здесь удерживает, — ответственности за кого и перед кем? Какие угрызения совести обрекли тебя на это жалкое, рабское существование? Что за грех такой требует себе искупления очередной жертвой?

Вайолет затравленно огляделась — совсем как зверь, попавший в ловушку.

— Ну что, скажи, что тебя так мучит? Тот самый моральный груз, который когда-то ты решила взвалить на меня?

— Фабиенн, ну что ты такое выдумываешь? Хочешь в чем-то уличить — говори прямо, не ходи вокруг да около. В чем конкретно ты меня обвиняешь? — Длинные пальцы ее отбили о стол такую же длинную дробь. — Как, интересно, должна я отвечать на эти туманные намеки?

— Мне известно кое-что, — Фабиенн вернулась к себе на диван, но не стала теперь прикрывать лицо, — а кое о чем я всегда догадывалась. Есть вещи, в которые отказывается верить разум, но их подсказывает чувство. У тебя была причина не выходить за Арнольда; одна-единственная, но перевесившая остальные. Разве я не права, Вайолет?.. Ну же, не молчи. Ведь я все равно об этом знаю.

— Тогда зачем спрашиваешь? — голос у Вайолет сорвался на крик.

— Потому что пришло время, когда я должна знать все до мельчайших подробностей. Что именно? Да то, что узнала от кого-то ты сразу же после помолвки. Что же это было, Вайолет? И кто подсказал тебе спасительный выход: не напоминать ему о данном слове? Итак, что за веское соображение помешало тебе в те дни обрести счастье, казавшееся таким близким? Может быть, перспектива связать себя на всю жизнь с неизлечимо больным человеком?

Вайолет Эндрюс слегка покачнулась; я хотел уже броситься ей на помощь, но она остановила меня взмахом кисти и опустилась на стул — как королева, величественно и грациозно. Затем кивнула — то ли соглашаясь в чем-то, то ли милостиво позволяя собеседнице продолжать, — и уставилась в пустоту прямо перед собой.

— Или это была изощренная месть? — голос Фабиенн звучал очень вкрадчиво. — Ты поняла, что Арнольд действительно любит меня, пришла в отчаяние, но решила не устраивать сцен, а тихо ждать своего часа. Как сладко ненавидела ты меня, и как умело маскировалась! И вот твой час настал…

По мере того, как вникал я в суть этого жестокого поединка, меня охватывал ужас. С детства я свыкся с мыслью, что женщины — существа необычайно опасные, особенно, друг для друга, но за семейными междоусобицами наблюдал насмешливо, с легким сердцем: регулярные стычки эти носили вполне безобидный характер. Но здесь было не то: какой-то тяжкий, роковой исход мерещился мне в этой смертельной схватке. Фабиенн вдруг резко повернулась ко мне.

— Я понимаю, как вам все это, должно быть, противно, — бросила она небрежно. — И конечно же, я не стала бы вмешивать вас в нашу свару, если бы не одно существенное обстоятельство: вы старый друг Арнольда. Именно вы должны помочь мне — возможно даже, спасти его, если еще не поздно. Но для этого вам нужно услышать всю правду, причем, желательно, не от меня. С какой стати, действительно, должна я мучиться догадками, если рядом есть люди, которые знают все, от начала и до конца? Вы и она знали Льюисов раньше меня и, наверное, успели с ними познакомиться лучше…

— Ну, мое-то знакомство с ними было достаточно поверхностным, — заметил я, — пару раз заезжал на каникулы…

— От вас, признаться, я и не ждала никаких особых признаний, — она вновь повернулась к Вайолет. — А вот ты… Расскажи, прошу тебя, хотя бы сейчас, все, что могла бы ты — а может быть, и должна была! — рассказать мне тогда. В первые дни после моей помолвки…

2

В каком-нибудь старом романе на этом месте стоял бы заголовок: «История, рассказанная Вайолет Эндрюс» — и дана была бы она, конечно, от первого лица. Но у нас обстановка в тот вечер не располагала к размеренным монологам.

— Спустя неделю после того, как я ответила ему согласием, — Вайолет умолкла, собралась с мыслями и снова заговорила: сначала очень тихо, затем все более осваиваясь с новой ролью. — Так вот, спустя неделю я обо всем рассказала родителям. К тому времени меня уже терзали сомнения — иначе я бы и не стала им, наверное, ничего говорить. У меня никогда не было с ними особой близости. — Вайолет судорожно сглотнула; какой-то комок в горле все еще мешал ей говорить. — Может быть, даже втайне я их презирала: дно среднего класса, воинствующая посредственность… Как завидовала я Мэри Льюис, своей подружке еще с подготовительного курса! Семья их жила небогато, но там интересовались книгами музыкой, искусством вообще — одним словом, всем, чего так не хватало мне. Выходные у Льюисов стали для меня настоящей отдушиной, я стала проводить у них все свое свободное время. Родители мои ворчали, но я не обращала внимания: все списывала на зависть и ревность. Честное слово, то бешенство, с которым встретили они сообщение о помолвке, застало меня врасплох: ничего подобного я просто не ожидала.

— Ты все-таки считала помолвку состоявшейся.

— Почему бы нет? Он предложил, я согласилась — а что еще? Сначала я просто не могла в это поверить: от одной мысли — сердце выпрыгивало из груди. Правда, в понедельник утром, когда мы с Мэри вышли из дому в половине восьмого, чтобы поспеть на занятия к девяти, Арнольд еще спал… А мне так хотелось услышать от него еще хоть слово! Что ж, оставалось теперь только ждать. Мэри я ничего рассказывать не стала: решила, что он это может сделать и сам. И каждое утро при встрече с надеждой заглядывала в глаза: сказал или нет? Как ни тянулась эта жуткая неделя, а пятница все-таки наступила. «Ну что, приедешь к нам в воскресенье?» — спросила Мэри как ни в чем не бывало. «Конечно», — отвечаю, а сама соображаю: почему же только в воскресенье, а не на весь уик-энд? «День у нас с тобой обещает быть спокойным,» — продолжала сестра как ни в чем не бывало, — «Арнольд уехал, так что посидим за конспектами, подготовимся к экзамену как следует…»