— Что ты делаешь? Роман пишешь?

— Ну, не совсем, — сказал он, — Роман — это вечное, может и подождать, а мне тут другую работу подбросили. А ты где? Что-нибудь случилось?

— Нет, — сказала она, и Кузякин по шуршанию в трубке понял, что она где-то там у себя устраивается поуютнее, — Я из клиники. Дежурю сутки. Нервных больных уже спать разогнала, а сама чаю крепкого напилась, и не спится…

Кузякин представил, как она там, наверное, сидит в белом халатике и чулках, поскольку на улице шел дождь, на диванчике в комнате для медсестер, а на столе горит лампочка с алюминиевой биркой клиники, а рядом стоит чашка недопитого чая, и он сказал в трубку:

— Слушай, Хинди, а что, если я сейчас к тебе приеду? Я же тут недалеко.

Она замялась на том конце провода; он уже полез в ящик стола, где у него лежали ключи от машины, и тут вспомнил, что выпил, но это, подумал он, ничего, уж как-нибудь, орешки отбивают запах. Но она сказала после паузы:

— Понимаешь, у нас запирают на ночь, там охрана, ты не пройдешь. А у тебя что-нибудь случилось? Ты, вообще, почему не спишь?

— Да ничего особенного, — сказал он, прикуривая одну сигарету от другой. — Просто вялость какая-то, голова как будто не моя, да и настроение… Как-то все…

— Это у тебя реактивное состояние, — сказала она с ноткой учености в голосе, — Легкая депрессия. Ты в суде переволновался, а теперь у тебя отходняк. Это ничего. Приезжай утром между девятью и десятью, я тебе укольчик сделаю.

— Ладно, — сказал он. — Если проснусь.

— А ты сейчас иди ложись спать. А хочешь, я тебя дня на три устрою полежать у нас в клинике до суда? Тут у нас знаешь как хорошо? Тихо…

— Да что ты, Хинди! Когда мне в клинике лежать? Да и зачем?

— Ну, как хочешь, — сказала медсестра обиженно, — Тогда все равно завтра утром я тебя жду.

— Если проснусь, — сказал Кузякин. — Я тебя целую.

— Я тоже…

Воскресенье, 23 июля, 23.00

Он положил трубку, выключил компьютер, подумав, не стал пить водку, а стал искать в своем мобильном телефон Ри. Она взяла трубку, но он едва узнал ее голос, звучавший не так, как он привык в суде, а отстраненно и немного жеманно, и где-то там в трубке еще наигрывал рояль, и Кузякин догадался, что нашел ее, скорее всего, с кем-то в ресторане. Эту его догадку подтверждали и ее ответы, слишком односложные и сдержанные и несколько абстрактные.

— Марина, это ты? Это я, Кузя.

— Это Ри. Я тебя узнала.

— Я, наверное, не вовремя? Тебе неудобно говорить?

— Нет, ничего. Я всегда рада тебя слышать.

— Ты не одна?

Ну надо же, как он умеет все делать не вовремя! А она-то думала, что она одна такая.

— Я не дома. Ты что-то хотел?

— Да нет, ничего, — сказал Кузякин, все еще решая для себя, выпить или не выпить эту рюмку водки, которая стояла перед ним на столе. — Просто у меня возникла одна безумная идея. Ты говорила, что твой фитнес-центр работает круглые сутки, вот у меня и возникла мысль сейчас приехать к тебе поплавать.

— Нет, сейчас не выйдет, — сказала она, понимая, что полностью скрыть от сидящего напротив нее Хаджи-Мурата не совсем деловой характер этого разговора все равно уже не получится. Да и с какой стати она должна от него это скрывать? Хватит ей Сашка. — Может быть, ты приедешь во вторник? Я буду там во вторник после обеда… Возьми с собой только какую-нибудь спортивную форму и плавки…

Кого-то она там зовет к себе в плавках, злился Мурат, что, впрочем, почти никак не отражалось на его лице, только в глазах появлялся и сразу пропадал огонек бешенства. Он уже считал, что у него есть на Марину какие-то эксклюзивные права, да и деньги от Виктории Эммануиловны на счет пока так и не пришли, он сегодня проверял. А она зовет кого-то в плавках!

— Ну все, тогда до вторника, часов в пять, — продолжала она говорить в трубку. — Погоди, а как твой роман?.. Да-а?!. Ну хорошо, расскажешь. — Она отключила телефон и посмотрела на своего спутника через стол, уставленный рыбными закусками и зеленью.

— Разве мы с тобой не тренируемся во вторник в пять? — спросил Хаджи-Мурат.

— Ты мне первый раз об этом сейчас говоришь. Как я должна была догадаться?

— А кто это?

— Ты что, меня ревнуешь?

— У меня же нет на тебя никаких прав, — сказал он. — У тебя могут быть, конечно, свои друзья, но могу я спросить, кто вместо меня будет плавать в твоем бассейне?

— Присяжный, — сказала она.

— Но в суде же перерыв.

— А просто так мы не можем видеться?

— Не понимаю, что у тебя может быть общего с присяжными, — сказал Хаджи-Мурат, который был сегодня одет почти по-домашнему в мягкий замшевый пиджак и оттенявшую его загар розовую рубашку без галстука.

— Ну а у нас с тобой, Мурат, что общего? — спросила Ри, потому что его вопросы ей уже надоели. — Кроме того, что мы оба выросли в Алма-Ате?

Он так и не нашелся, что на это ответить, и спросил:

— А с кем у него роман?

Ри не сразу поняла, а догадавшись, решила не объяснять старому Хаджи-Мурату то, чего он все равно понять не сможет.

— Ну, не со мной. Если бы был со мной, я бы у него не спрашивала.

Она засмеялась и с аппетитом принялась за осетрину.

Вторник, 25 июля, 9.00

Виктор Викторович чувствовал себя уже намного лучше физически и морально, и к нему вернулась охота шутить. Укладываясь на кушетку в кабинете врача и поглядывая на страшный черный шланг аппарата все-таки с опаской, он сказал:

— Теперь кишка все-таки тоньше, раньше-то вон какую надо было глотать.

— Аппаратура самая современная, — сказал доктор, — а спазм больше по причинам психологии. Психологи говорят, что спазмы при глотании возникают у того, кто однажды должен был что-то сказать и не сказал. Ну, вздохните глубоко, и вперед…

Судья удивился и хотел было переспросить, не байка ли это, но сестра уже толкала ему в желудок через рот кишку, и он стал задыхаться и давиться, и слезы текли у него из глаз, и он сразу забыл, что хотел уточнить у доктора. Врач одним глазом рассматривал в окуляр какую-то мерзость в животе у судьи и тоже больше ничего не говорил. Наконец он вытащил эту проклятую кишку одним движением, Виктор Викторович сел на кушетке и задышал воздухом свободы.

— Ну, что там видно?

— Рубцуется, — промычал врач, заполняя историю болезни. — Нормально рубцуется, у вас хорошая язвочка, на задней стенке, невредная…

— А нельзя мне выписаться хотя бы завтра утром? — спросил судья просительно.

— Это сколько будет у нас? — переспросил врач, читая предыдущую запись. — Две недели? Если вы будете настаивать… Хотя рановато. А куда вы рветесь-то?

— У меня в суде перерыв в процессе, — объяснил Виктор Викторович. — А так в четверг я мог бы уже приступить.

— Ну и что ж, что процесс, в желудке у вас тоже процесс. Можно, конечно, и дома все назначения выполнять, болей уже не будет, но через два месяца с вашими процессами снова будете у нас. Лучше вылежаться.

— Да не могу я, — уже более решительно сказал судья. Но не объяснять же врачу, что председатель суда сегодня улетает за границу, и теперь каждый день будет на счету.

— Ну, там видно будет. Завтра и решим, мне с главврачом надо посоветоваться. Вылежаться всегда лучше. А правосудие, как и медицина, — это дело такое, неторопливое. Не рухнет оно там без вас.

— К вам там дочка приехала из Саратова, — сообщила медсестра, — Сейчас звонили.

Вторник, 25 июля, 10.00

Дочка судьи, женщина лет до тридцати с заботливым, хотя и невыразительным лицом, уже что-то домовито протирала в палате, где и без нее было всегда чисто, а на столике лежало в фольге угощение: вареная рыба.

— Вот, папа, — радостно сказала она, после того как они расцеловались, — я тебе стерлядки привезла из Саратова свежей, как ты любишь. Вареная, тебе можно.

Виктор Викторович стал есть стерлядку, которой, по правде говоря, и не хотел, а дочка принялась раскладывать перед ним на столе фотографии внуков.