— Да, — безмятежно отозвался Холмс, — исторический опыт подтверждает ваши слова.

Лестрейд посидел еще немного, допил кофе, доел бекон и ушел.

До вечера мы с Холмсом занимались своими делами и не перемолвились и дюжиной слов. Несколько раз он принимался за игру на скрипке, и даже я, при всем своем невежестве в музыке, не мог не отметить, как возрос его уровень. Моцарт в преломлении Холмса струился и дышал, Паганини же как бы восставал из могилы во всей своей ярости, тяжести, нежности, не покоренный ни временем, ни физической смертью. Это было так превосходно, что почти немыслимо.

Миссис Хадсон куда-то подевалась, а мы с Холмсом, оба прошедшие военную службу, были равнодушны к бытовым неудобствам. Таким образом, на следующее утро пустая чашка из-под кофе напомнила нам об инспекторе Лестрейде, и мы переглянулись и улыбнулись.

— Молодец все-таки Лестрейд, — сказал я, — всегда бодр, всегда оптимистичен. И смотрите, добился-таки своего: раскрыл, наконец, уголовное дело.

— Молодец, — отозвался Холмс. — Ну, насчет дела вы, положим, загнули; на этот раз все обошлось, но до пенсии ему еще далеко, так что бодрость и оптимизм, я думаю…

— Минуточку, минуточку, — намек моего друга настолько заинтересовал меня, что я оторвался от аппендикса. — То есть вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, дорогой Ватсон, что матрос с «Ювенты» так же чист в этом деле, как папа римский.

— Говорите, Холмс. Вы знаете, как я это люблю.

— Лестрейд — оперативник. Он превосходно чует преступника, нанюхавшись их в следственном изоляторе, но никогда не понимает, что к чему. Подумайте сами, Ватсон, экипаж держит матроса взаперти, пытается не выдать его, сам же матрос легко и охотно идет за полицейскими, еще не зная, в чем его обвиняют, — вспомните: переводчик нашелся только в участке…

— Постойте, постойте, Холмс, кажется, я начинаю что-то понимать. Этот матрос — действительно преступник, но преступление совершено в Бразилии или на борту. Экипаж арестовал его, а Лестрейд освободил. Признавшись в убийстве, матрос обеспечил себе пансион в лондонской тюрьме, по крайней мере, до отхода судна. Но все же признание в убийстве — чересчур рискованная игра.

— Да, личное признание — что-то вроде козырного короля. Но в колоде есть еще козырной туз.

— Алиби?

— Чрезвычайно веское алиби. Ну-ну, Ватсон, учтите, что Лестрейд всякое дело делает наполовину.

— Неужели в день убийства «Ювента» еще была в океане?

— Именно, мой друг. Боюсь, правда, что это обстоятельство откроется только на суде.

— Может быть, предупредить инспектора?

— Зачем, Ватсон? Стоит ли расстраивать раньше времени хорошего человека?

Холмс затянулся со вкусом несколько раз, а я вернулся было к статье, но он вдруг резко выдохнул дым и спросил меня:

— А вы, Ватсон, как бы вы начали расследование?

— Я?.. Для начала, пожалуй, осмотрел бы пальцы убитого, чтобы понять, не с него ли срезали золотое кольцо.

— Понятно, понятно. Мой Бог! Конечно, Ватсон, пальцы совершенно целы — откуда у бродяги золотое кольцо? Более того, друг мой, если палец поцарапан, это значит только то, что преступник имитирует ложную улику.

— Тогда, — годы, проведенные с Холмсом, не пропали даром, странное вдохновение овладело мной, — тогда… Тогда, Холмс, это похоже на ритуальное убийство. Сама техника… напоминает харакири у японцев, то есть убийство со смыслом. И посмотрите, как складываются детали: гроб, нож, петля, то есть символы разных родов смерти.

— Отлично, Ватсон! А золотой перстень?

— Но ведь он разрезан. Идея насилия…

— Ах да. А тазик?

— Тазик сам по себе, Холмс, связывается с мореплаванием. А продырявленный тазик…

— С утоплением?

— Ну да.

— Что ж, Ватсон, — печально и устало сказал Холмс, — вот это и произошло.

— Что произошло, Холмс?

— Вы впитали мои уроки и нашли логику там, где Скотланд-Ярд увидел только кучу хлама и судно «Ювента».

— Но ведь это только начало. Там дальше, насколько я помню, мотивы, наконец, сам преступник.

Холмс поморщился и отмахнулся как-то совершенно по-стариковски.

— Пустое, пустое, мой друг. Поверьте мне, это дело техники.

Мы допили кофе, обменявшись еще парой незначительных фраз, и вернулись каждый к своему занятию. Незаметно, сквозь дождь и туман, подступил долгий вечер, а за ним — ночь, какая-то неполная, мерцающая, что ли. Последнее, о чем я успел подумать перед сном, был все тот же аппендикс, может быть, аппендикс того самого несчастного, убитого в Сохо, аппендикс, каким-то образом ощетинившийся во все стороны латынью. Потом мелькнули трубка и скрипка, потом я погрузился в сон.

Следующее утро выдалось солнечным; свет падал из окна каким-то косым кубом. Холмс выглядел старым и больным.

— А что, Холмс, — спросил я, думая его расшевелить, — что, если нам с вами раскрутить наше вчерашнее начало? Найдем убийцу…

— …посадим пожизненно, — без энтузиазма подхватил Холмс. — Может быть, это удастся, может быть, нет.

— А от чего это зависит, если не секрет?

— Не секрет. Найти можно всегда. А припереть к стенке в суде — в зависимости от адвоката. Если будет Томкинс или Джильберт, вы сумеете настоять на своем, а вот если Митчел или, не приведи Бог, Голдуайт, вашего клиента вынесут из зала суда на руках, а вас проводят с черного хода.

Не скрою, меня огорчило настроение Холмса и его несколько циничный ответ.

— А истина, Холмс?

— Истина? — он взглянул на меня коротко и почему-то недоверчиво. — Вас действительно интересует истина, Ватсон?

— Да, отчего же нет?

— Что ж, милейший Ватсон, должен вас немного расстроить. Ваша версия много изящнее, чем собачьи ходки нашего друга Лестрейда, но к истине она имеет такое же отдаленное отношение, как матрос с «Ювенты».

— А если я не поверю вам на слово, Холмс? — спросил я, уже предвкушая то интеллектуальное наслаждение особого рода, которое испытывал каждый раз, слушая моего друга. — У вас есть доказательства?

— Есть наблюдения, — точно и немного сухо ответил Холмс, — доказательства — в Скотланд-Ярде.

Он затянулся пару раз и начал говорить. Его надтреснутый негромкий голос оказывал на меня почти наркотическое воздействие — да еще постоянно падающая световая масса от окна наискось через всю комнату… Я снова был счастлив.

— Вы, Ватсон, ухватываете главное, но откидываете мелочи. Например, почему гроб с ручкой?

— Другого не было в магазине сувениров.

— Это изделие штучное. Но допустим даже, вы этого не знали. Но если сувенир призван, по-вашему, просто «передать идею гроба», чего проще — оторвать ручку?

Я пожал плечами. Аргумент показался мне спорным.

— Неужели, Ватсон, туманную и размытую «идею насилия» надо передавать, коверкая и оставляя на месте преступления дорогой золотой перстень? Если тазик должен тонуть, отчего не сделать одну дыру в середине дна вместо двух дырочек по бокам? Зачем рукоять в форме ключа?

— Зачем, Холмс, зачем?

Холмс встал и прошелся по комнате.

— Начнем все-таки с убийства. Если бы вы внимательно прочитали протокол, вы бы поняли, что разрез представляет собой не харакири, а вскрытие. Ну а если так, то почему не допустить такую картину: вскрытие есть действительно вскрытие, смерть была естественной, страх смерти связан со знанием убитого о какой-то страшной болезни, да и сам приезд в Лондон можно связать с надеждой на лечение. Возникает несколько инфернальная фигура врача на заднем плане, нарушающего некоторые пункты медицинской этики. Но ничего криминального.

— А как вы докажете эту гипотезу?

— Дорогой мой Ватсон, ее не надо доказывать. Она есть допущение невиновности, и согласно презумпции ее надо опровергать. А опровергнуть ее нельзя.

— Значит, прокол репортера? Нет никакого ЗАГАДОЧНОГО УБИЙСТВА В СОХО?

— Не совсем, Ватсон, — сказал Холмс так, что у меня по спине поползли мурашки. — Убийства нет, но загадка осталась.