— Как же это — за деньги? — спросил он.

— Там же написано, — директор кивнул на документ, лежавший на столе, — что мандатное распределение продуктов и товаров с 1 августа сего года прекращается…

Эта новость для Добрынина была настоящим ударом. Он опустился на стул для посетителей и тяжело вздохнул.

— Все будет хорошо, вот увидите! — пообещал Фомичев. — Со мной тоже так было, когда я получил приказ перейти с должности начальника железнодорожного депо на должность директора этой фабрики. Я, честно говоря, чуть не плакал. Но вот видите, я здесь, и все в порядке…

С работы Добрынин и Ваплахов возвращались дальним путем по берегу реки. Тропинка бежала метрах в десяти от воды. Заходившее солнце краснело на глазах, ветерок, дувший с реки, был приятно влажен.

— Теперь ты тоже народный контролер, такой, как я, — задумчиво говорил Ваплахову Добрынин. — Поздравляю…

Ваплахову документ с самого начала понравился, и настроение его было отличным от настроения старого друга и товарища Добрынина. Но, понимая состояние своего друга, Дмитрия хотел как-то ободрить Павла, хотел сказать ему что-нибудь приятное.

— Знаешь, — заговорил урку-емец, — а давай в реке искупаемся.

Добрынин остановился и внимательно посмотрел на Ваплахова.

— А ты плавать умеешь? — спросил он.

— Нет. Но ты ведь умеешь?

— Я? Я умею… Ну давай, — согласился Добрынин. Последовавшие затем дни содержанием работы не отличались от предыдущих, но в саму жизнь народного контролера Добрынина ворвалось нечто новое. Это новое началось с зарплаты в 450 рублей, полученной у кассира фабрики. Деньги Добрынин положил в вещмешок, не придав им большого значения и не видя причины их использовать. Ваплахов же, наоборот, в тот же день сходил в магазин, купил себе пиджак и кепку. Через пару дней в комнату народного контроля пришел директор Фомичев с крупной брюнеткой, оказавшейся председателем профкома. Эта брюнетка, а звали ее Серафима Ильинична, приняла народных контролеров в профсоюз и попросила сразу же заплатить членские взносы. У Добрынина с собой денег не было, и за него заплатил Ваплахов. После этого директор поздравил своих друзей со вступлением в Советские профсоюзы, пожелал им побед и ушел следом за брюнеткой, даже не спросив о проценте брака.

А процент брака тем временем уменьшился почти до нуля. Дырки и дырочки контролеры заклеивали сами и теперь отбраковывали только те изделия, «спасти» которые было невозможно. Чаще всего это были красноармейцы и рабочие с непроклеенными швами.

По вечерам народные контролеры все чаще ужинали в общежитии — пищу готовил урку-емец, и была она вкуснее столовской еды. А вскоре фабричная столовая вообще прекратила готовить ужины, потому что жизнь улучшилась и люди стали более самостоятельными.

В том, что жизнь улучшилась, у Добрынина тоже уже не возникало сомнений. Особенно после того, как Ваплахов убедил его зайти в новый гастроном. Увиденное там изобилие просто потрясло Добрынина. А когда среди этого нагромождения съедобных товаров увидел народный контролер пачку печенья «На посту» — комок подкатил к горлу и нахлынули воспоминания о, казалось бы, совсем недалеком, но таком трудном и героическом прошлом. «Неужели, — думал Добрынин, — все трудности и тяготы позади? Неужели больше не будет лишений?» И думал он об этом с чувством тоски, ведь небывалый героизм прошлых лет на его глазах становился частью истории, а у подрастающей молодежи после окончания войны практически не оставалось трудностей, преодолевая которые можно было победить природу и добиться невозможного. Жизнь становилась все больше и больше размеренной и монотонной. Снова на один час сократился рабочий день и возникли новые проблемы: что делать летними теплыми вечерами? Урку-емец быстро находил ответы на подобные вопросы, но Добрынину даже думать об отдыхе было трудно, и только воспоминания о Севере успокаивали его. Мысли о прошлом становились снотворным, а само прошлое возвращалось иногда по ночам в виде длинных, полных трудностей снов. И тогда, после таких снов, Добрынин просыпался удивительно бодрый и жизнерадостный, и работал он в такие дни не щадя ни себя, ни урку-емца. И вместо обычных ста — ста пятидесяти красноармейцев и других фигур надували они иногда до трехсот и засыпали рано с резким резиновым привкусом во рту.

В конце августа на фабрике играли свадьбу. Свадьба была внутреннего характера — жених и невеста работали вместе в цехе надувных шариков.

Фабричную столовую для этого события так разукрасили, что у гостей со стороны просто дух захватило. С потолка свисали гирлянды надувных шаров, а вдоль стен выстроились ряды надутых и привлекательно-ярких красноармейцев, крестьян, тракторов и коров, летчиков и танкистов. Можно было подумать, что празднуется не свадьба, а какой-нибудь важный юбилей фабрики.

Когда гости расселись на свои места, слово взял товарищ Фомичев. Он рассказал много хорошего про молодоженов и от фабрики подарил им проигрыватель для пластинок, а профком вручил молодым детскую коляску, и сразу же загремело над столами многократное «горько!».

На следующий после свадьбы день Ваплахов вместо обеда сходил в ближний магазин канцелярских товаров и купил там чернил и бумаги.

Добрынин заметил, что урку-емец с утра пребывал в странном приподнятом настроении, но никаких вопросов ему не задавал, тем более что рот постоянно был занят работой, а в редкие минуты передышки больше хотелось сделать несколько глубоких вдохов, чем вести разговор.

Однако вечером все прояснилось.

Ваплахов, вместо того чтобы готовить ужин, сразу после возвращения с фабрики сел за стол и стал что-то писать.

— Что это ты пишешь? — спросил Добрынин.

— Письмо.

— А кому?

Тут Ваплахов внимательно посмотрел на старого товарища, и увидел в его взгляде Добрынин много тепла и доброты.

— Тане Селивановой, — мягко произнес урку-емец. Добрынин задумался. Почему-то с давних времен решил он, что писать письма — это женское занятие, а мужчины должны слать радиограммы. И вот теперь, видя перед собой пишущего письмо мужчину, он понял, что был в своих мыслях не прав. И вспомнилось ему письмо, полученное вместе с посылкой от товарища Волчанова. Попробовал он вспомнить: писал ли письма товарищ Ленин? В недавно прочитанных рассказах о письмах ничего не было.

— А о чем пишешь? — спросил Добрынин, отвлекшись от своих мыслей.

Ваплахов дописал какое-то слово и, опустив ручку в чернильницу, сказал:

— О нашем труде пишу, о фабрике…

— И обо мне?

— Да, конечно. И о вчерашней свадьбе хочу написать, — при этих словах в голосе урку-емца появилась нотка надежды и мечты.

Добрынин кивнул.

— Тебе она нравится? — спросил он прямо.

— Да, — сказал Ваплахов.

— Хорошая девушка, — одобрительно произнес Добрынин. — Патриотка. Может, женишься? ! Урку-емец не то чтобы смутился, но промолчал. Не знал он, как ответить на эти слова. Конечно, вчерашняя свадьба ему понравилась, и он завидовал жениху, представляя себя на его месте. Но на месте невесты виделась ему только рыжеволосая Таня Селиванова в сиреневом сарафанчике, плотно облегающем ее сильную фигуру.

— А у тебя еще ручка есть? — спросил вдруг Добрынин.

— Есть.

— И бумага?

— И бумага.

— Дай, — кратко попросил Добрынин. — Я, наверно, тоже письмо напишу.

— Кому? — едва заметно улыбаясь, спросил урку-емец.

— Да… товарищу Тверину хочу написать, — признался Добрынин.

В этот вечер они так и не поужинали. До самой темноты сидели они за столом друг против друга и скрипели перьями ручек, останавливаясь, обдумывая каждое слово, каждое предложение.

Это занятие так захватило Добрынина, что в какой-то момент показалось ему, будто он разговаривает с товарищем Твериным, будто на каждый написанный вопрос он слышит ответ, сказанный таким знакомым, таким близким, чуть хрипловатым и уставшим голосом.

В этом письме Добрынин наставил столько вопросительных знаков, что их хватило бы для двух личных листков по учету кадров. Спрашивал он товарища Тверина и о здоровье, и о жизни в Кремле, и о товарище Волчанове. Но самое сокровенное, самое важное написал он в конце письма после долгих колебаний и внутренних сомнений. Попросил он товарища Тверина, если это возможно, отправить его работать на более трудный и ответственный участок. И уже в самом конце письма, перед прощальным письменным рукопожатием, поинтересовался Добрынин своей семьей и детьми. Однако поинтересовался кратко, чтобы не подумал товарищ Тверин, что личное Добрынину важнее государственного.