Уже в комнате мужчина попросил военных не шуметь, указав рукой на спящего на кровати под стенкой человека.

Втроем они уселись за тот же стол. Мужчина отрезал военным по куску хлеба, и теперь они жевали хлеб втроем, по очереди макая его в солонку.

— Не спится? — наконец тихо спросил младший лейтенант.

— Бессонница, — мужчина кивнул.

— А как звать? — спросил младший лейтенант. — Павел Добрынин.

— Я — Федор Егоров, а это, — офицер кивнул на солдата, — Женя Солдаткин.

Съели еще по куску хлеба. Молча, глядя только на горящую свечу.

— Полпятого, — прошептал офицер. — Нам пора. Они встали, пожали Павлу руку и ушли. Народный контролер задул свечу, но так и остался сидеть за столом.

Гроза поутихла, перебравшись куда-то за город. За окном вспыхивали далекие молнии, и гром уже не вызывал дребезжания стекол.

Скоро наступит рассвет и надо будет будить Дмитрия, чтобы успеть к первой раздаче пищи в рабочей столовой шинельных мастерских.

Утром на чистом безоблачном небе светило солнце. Павел и Дмитрий шли в рабочую столовую. Городок уже проснулся. Навстречу контролерам шли с ночной смены уставшие, готовые тут же на дороге свалиться и уснуть женщины.

Павел проводил их сочувствующим взглядом.

— Знаешь, — сказал он помощнику, — если б не бессонница, я бы сказал, что это отдых, а не работа.

Дмитрий пожал плечами и тут же ощутил легкую боль в мускулах.

— Да, — сказал он. — Это, конечно, не то, что противогазы проверять…

Павел уловил в интонации Дмитрия явное несогласие, но промолчал.

В столовой уже стояла очередь к окошку раздачи.

Наевшись, народный контролер и Ваплахов направились к шинельным мастерским, расположенным в здании школы.

Солнце палило вовсю. Трава, прибитая к земле ночной грозой, поднималась. Чирикали воробьи, и что-то бурчали, сидя на крышах домов, худые голуби.

В отведенном для контроля помещении было сыро и прохладно, поэтому Добрынин первым делом раскрыл настежь оба окна, впустив внутрь солнечные лучи. Ваплахов тем временем сходил за готовой продукцией. Вернувшись, он бросил на деревянный пол две связки сшитых минувшей ночью шинелей.

— Много там еще? — спросил Добрынин.

— Пять таких.

— Ну что ж, — вздохнул Добрынин. — За работу. Дмитрий вытащил из стоявшей под окном тумбочки несколько ножниц и ножей. Взял с подоконника точильный брусок, подточил инструменты.

Павел развязал первую связку. Развернул верхнюю шинель, осмотрел ее внимательно, потом надел, попробовал просунуть руки в карманы, и тут же лицо его приобрело обычное рабочее выражение — выражение неудовлетворенности. Правый карман был зашит. Сняв шинель, Добрынин подал ее Дмитрию, кратко произнеся: «Правый!».

Ваплахов уже держал в руке ножницы. Усевшись на табурет, он стал распарывать строчку, а Павел уже осматривал вторую шинель.

— Это не брак, — сказал вдруг Дмитрий. — Посмотри! Добрынин поднял голову и увидел в руках у помощника пачку папирос.

— Тут еще и записка есть, — добавил Ваплахов.

— Что там?

— «Незнакомому герою от Тани Селивановой», — прочитал Ваплахов.

— Положи это все на тумбочку, потом разберемся, — распорядился народный контролер и просунул руки в рукава второй шинели.

К обеду они проверили три связки шинелей, по десять штук в каждой. Четыре шинели были отбракованы и лежали в дальнем углу. На тумбочке красовались несколько пачек папирос, тут же рядом были «сопроводительные» записки.

На обед дали густые щи и перловую кашу.

Добрынин в считанные минуты все съел и теперь не спеша попивал кисель, рассматривая обедавших работниц шинельных мастерских.

Ваплахов ел медленно, внимательно поглядывая на своего товарища и начальника. Доев щи, он сказал:

— Я думаю, что ее здесь нет.

— Почему? — удивился Добрынин.

— Если она работала ночью, то сейчас — спит.

— Да, — Добрынин кивнул. — Действительно. А как ты догадался, что я о ней сейчас думал? Урку-емец улыбнулся.

— Мы народ умный, — сказал он, и во взгляде его засветилась вдруг упрямая гордость.

— Умный то умный, — охладил его Добрынин. — Да только где бы ты был, если б я тебя за продукты не спас?

Ваплахов потупился, и всякая веселость и гордость исчезли с его лица.

— Ладно, — сказал Добрынин и допил одним глотком кисель. — Ты не думай, я без тебя давно бы бесполезно в северном льду торчал. А так мы с тобой живы… и вместе…

Урку-емец кивнул, и на его лицо вернулась смущенная улыбка.

— А что ты ей скажешь? — спросил он народного контролера.

Добрынин задумался.

— Ругать ее нельзя, — размышлял он вслух. — Это же она ради победы делает… Но пусть хоть карманы не зашивает… Хотя, если не зашить, эти вороватые интенданты папиросы себе заберут, а значит не попадут они по назначению, незнакомому герою… Да…

— Трудно? — спросил Ваплахов.

— Трудно…

Вернувшись, они снова занялись работой. Добрынин определял, а Ваплахов потом распарывал ненужные лишние строчки. Уже не раз острые ножи и ножницы соскальзывали и оставляли свои следы на пальцах и ладонях урку-емца. Но он терпеливо молчал. Молчал и делал свое дело, как весь советский народ, думая только о победе и немного об этой девушке, Тане Селивановой, так бескорыстно тратившей свои копейки на папиросы для неизвестных солдат.

Работу закончили около одиннадцати вечера. На улице было уже темно. Закрыли окна.

У Добрынина болели суставы рук и плечи, у Ваплахова — пальцы.

Молча дошли до определенного им домика, состоящего только из одной комнаты с одним окном и короткого коридора. Выпили чаю.

— Я спать буду. — Ваплахов поднялся из-за стола и вопросительно посмотрел на Добрынина. — Опять не хочешь?

— Вот война закончится, — мечтательно произнес Добрынин. — Я приеду в Москву, попью чая с товарищем Твериным и потом поеду к себе спать. И буду спать несколько дней, наверно…

— Ну спокойной ночи. — Под Ваплаховым скрипнула кровать. — Ты б хоть полежал…

Павел не ответил. Он придвинул к себе солонку, проверил, есть ли там еще соль. Потом достал из-под стола холщовый мешочек, вытащил из него заплесневелый кусок хлеба. Достал нож и обрезал всю плесень, после чего отрезал ломоть, а остальной хлеб положил обратно.

В комнатке стояла тишина. Видно, Ваплахов уже заснул.

Добрынин встал и на цыпочках подошел к своей кровати, нагнулся, вытащил из лежавшего там вещмешка подаренную товарищем Твериным книжку и так же аккуратно вернулся за стол. Придвинул горящую свечу поближе.

Зашуршали страницы книги, и вдруг Добрынин сосредоточился, перестал листать. Он перевернул несколько страниц назад и наклонился пониже, внимательно рассматривая картинку-иллюстрацию к очередному рассказу.

Рассказ назывался «Ленин и Тверин», а над названием находился цветной портрет этих двух замечательных людей. Добрынин присмотрелся сперва к портрету товарища Тверина. Был он на портрете еще молоденьким пареньком, совсем безбородым и безусым, в клетчатом пиджачке и косоворотке. А рядом с ним стоял товарищ Ленин в коричневом костюме с жилеткой. Тверин был кучеряв, а Ленин — лыс.

Павел припомнил последнюю встречу с товарищем Твериным, припомнил, как плохо он выглядел: бледный, впалые щеки, скособоченная бородка-клинышек и эта огромного размера болтающаяся на нем шинель…

«Ему нужна шинель размером поменьше!» — внезапно подумал Добрынин.

И, думая о Тверине, он смотрел на огонек свечи, который уже двоился в его глазах. Смотрел на этот огонек и кусал хлеб, забывая макнуть его в соль.

Вдруг оцепенение прошло. Он положил хлеб на стол возле солонки и посмотрел на открытую книгу. Захотелось читать, да и всамделишное любопытство возникло в народном контролере. Все-таки он лично знал и, может быть, даже дружил с одним из героев этого рассказа. И, о удивительная жизнь, его товарищ в свое время дружил с товарищем Лениным. «Если б Ленин был жив, — подумал Добрынин, — то я, должно быть, с ним тоже был бы знаком…» И от этой мысли мурашки побежали по спине народного контролера.