Однако этот ужас за судьбы отечества, по-видимому, был не слишком-то понятен большинству его сограждан, которые не видели вещи столь трагически и, хотя слава Еврипида к этому времени разнеслась широко по всему эллинскому миру, предпочитали его возвышенным и скорбным произведениям заурядные, но более, возможно, спокойные творения других трагических поэтов. Так, спустя несколько столетий казалось поистине удивительным, что над создателем «Гекубы» и «Финикиянок» мог одержать победу какой-то Ксенокл, само имя которого сохранилось лишь только потому, что фигурировало в свое время рядом с именем сына Мнесарха. Его философические размышления и скорбные сентенции довольно зло пародировали многие поэты — его современники, но особенно неистовствовал Аристофан, недоброжелательство которого просто не имело предела. Все в «сыне торговки зеленью» вызывало презрение и гнев молодого гения комедии: и уединенный образ жизни, и большая библиотека, и склонность к лирическим излияниям, и любовь к музыке, изобилие «чужеземных» напевов при постановке трагедий, и вообще вся его поэзия, в которой Аристофан видел лишь нечестивую проповедь свободы мысли и необузданность чувств:
И хотя безжалостный комедиограф не обошел своим саркастическим вниманием и других поэтов того времени: Иона Хиосского, Кинесия и Агатона, только Еврипид постоянно появлялся в его комедиях на протяжении более четверти века.
В год олигархического переворота, по-видимому, даже Аристофан не решился задеть своими насмешками кого-либо из сильных мира того и, словно вознаграждая себя за это ограничение, не зная, на кого же в конце концов выплеснуть снедавшую его неудовлетворенность, он снова выводит на сцену в комедии «Женщины на празднике Фесмофорий» совершенную в своей поистине символической карикатурности фигуру создателя «Елены» и «Андромеды». И эта карикатура больше, чем все остальное, вместе взятое, свидетельствует о том фатальном непонимании, которое было горьким уделом «философа на сцене», уже почти раздавленного тяжестью разочарований. В сущности, вся эта комедия, местами переходящая в довольно непристойный фарс, — развернутая пародия на те последние трагедии Еврипида, которые имели большой успех у афинской молодежи и получили отклик далеко за пределами Аттики.
События, в центре которых оказываются комические герои — Еврипид и его бывший тесть Мнесилох, разворачиваются в третий день женского праздника Фесмофорий, который издревле справлялся в честь Деметры и дочери ее Коры. В этот раз афинские женщины решают во время праздника отомстить поэту Еврипиду за то, что он постоянно возводит в своих безнравственных трагедиях хулу на женский род: «И обсудить вопрос об Еврипиде — как его казнить». Перепуганный поэт идет за помощью к Агатону, который появляется (как когда-то Еврипид в «Ахарнянах») на эккиклеме, окруженный театральной бутафорией, весь настолько изящный, женоподобный и хорошенький, что Мнесилох даже не может сразу сообразить, кто же это перед ними: «Ты кто, дитя прелестное? Мужчина, да?» Не стесняясь, Аристофан со смаком высмеивает манерную поэзию Агатона (имевшую, впрочем, довольно большой успех у молодежи), поэзию, о которой так говорит его комедийный слуга:
Агатон, не желая подвергать себя риску, отвечает на просьбы Еврипида помочь ему справиться с женщинами так, как когда-то возражал свекор Алкесты ее жизнелюбивому мужу: «Ты любишь жизнь, а мы не любим, думаешь?» Тогда помочь своему незадачливому родственнику решается Мнесилох. И вот почтенного старца, выбрив и нарядив как следует, превращают в женщину, и он отправляется на праздник Фесмофорий. Появляется хор женщин с факелами, которые обрушиваются с обвинениями против Еврипида: «Невозможно далее переносить, как нагло оскорбляет нас сей Еврипид, паршивой зеленщицы сын!», «Этот подлый человек стал убеждать народ, что никаких богов на свете нет», «Босяк, с капустой в огороде выросший», «Нарочно шут выискивает драмы, где женщина грешит»… Переодетый Мнесилох пытается выгородить своего зятя, доказывая, что наветы Еврипида — это, мол, ничто по сравнению с тем, что проделывают женщины в действительности. Возмущенные приводимыми им примерами, женщины бросаются на него с кулаками. Тут появляется любимец афинянок щеголь Клисфен с ужасным сообщением, что на священный женский праздник пробрался враг-мужчина. Злополучного Мнесилоха позорно разоблачают: спасаясь от разъяренных женщин, он хватает из рук одной из них младенца и бежит с ним к алтарю, как бежал когда-то Телеф с младенцем Орестом и Дикеополис с угольной корзиной. Впрочем, младенец оказывается мехом с вином, который благочестивая участница священнодействий тайком пронесла на трезвые и постные Фесмофории.
И вот Мнесилох уже сидит у алтаря под надзором злобной, как фурия, старухи и, злясь на Еврипида, по милости которого он влип в эту веселенькую историю, пишет ему письмо на табличке (как писал в трагедии Еврипида благочестивый Паламед свое послание, перед тем как вручить его морю). Оказывается, он тоже невысокого мнения о своем зяте и о его поэзии «Болтовней своей ты уморил меля». Потом Мнесилох поет трогательную арию, как прикованная к скале прекрасная царевна Андромеда в поставленной в прошлом году трагедии Еврипида, где лирические призывы к «священной ночи и вечному эфиру» перемежаются с самыми вульгарными репликами:
Но вот появляется и сам Еврипид, романтически завернутый в разорванный папирус. Он встречается с плешивым седобородым Мнесилохом так, как встретился Менелай со своей прекрасной Еленой на берегах Нила в его недавней драме. А вместо египетской царевны, пророчицы Феонои, — мерзкая старуха. Перебирая, по воле безжалостного насмешника Аристофана все свои трагедии, комический герой Еврипид является то в виде нимфы Эхо, за чьим голосом гоняется стражник Скиф, то в виде Персея, который, снедаемый нежной страстью, тщетно пытается освободить сказочную красавицу — своего выбритого и выщипанного тестя, привязанного стражниками к позорному столбу. Вероятно, давно в театре Диониса не веселились и не гоготали так, как в этот вечер: еще бы не посмеяться, как досталось этому умнику и мизантропу Еврипиду, а заодно и всем распущенным женщинам, которых по милости таких вот сочинителей становится в Афинах с каждым днем все больше. Так им и надо, тем, что тратят мужнины денежки на бесконечные наряды, а потом обманывают их с рабами; что потихоньку пьянствуют, подбрасывают незаконнорожденных детей — и все это с одобрения таких вот сторонников свободы чувств и разрушителей старинной добродетели, как этот «Менелай, из-под петрушки вылитый», который оканчивает комедию в образе сводни-банщицы, соблазняющей Скифа грудастой девкой, и просит в конце концов пощады у афинянок: