Поскольку стульчак был частью приданого, которое дал за дочерью сэр Ноширван Дживанджи Даромгрош, то обыкновенным стульчаком он быть не мог. И действительно, это было огромное сооружение из резного дерева, да еще инкрустированное бронзой. Когда крышка, служившая также и спинкой, бывала опущена, стульчак выглядел как дорогой сундук.

Воссев на этот трон, Билли брался за чай и свежую газету. Едва он допивал одну чашку, перед ним возникала новая, полная. Часто Билли посылал за конторскими книгами и работал над ними, не сходя с трона.

Это время было отведено и для деловых встреч. Кто желал повидать Билли в домашней обстановке и без спешки, заходил с утра. Подрядчики, агенты по продаже недвижимости, закупщики и маклеры один за другим подходили к бамбуковой занавеси, покашливанием извещали о своем присутствии и излагали суть своего дела. Билли хорошо видел их, им же был виден только силуэт великого человека, сидящего с газетой в руках на каком-то ящике. Если Билли включал свет, силуэт обрисовывался отчетливее. Когда же изредка событие происходило вечером и снаружи было темно, Билли можно было лицезреть во всей его красе — с худыми ляжками над опущенными пижамными штанами на богато разукрашенном резном стульчаке.

Билли даже проводил небольшие совещания перед бамбуковой занавеской, в которых он участвовал, не сходя со стульчака. Как раз в это время и в этой обстановке он обретал особую ясность ума. Именно тут заключил он свои лучшие сделки, в том числе, как только началась война, знаменитую сделку на металлолом, превратившую его в миллионера. Билли экономил время, как экономил деньги.

Наконец Билли приступал к умыванию, что служило для домочадцев сигналом к очередной серии действий: на кровати раскладывалась одежда, на кухне готовился завтрак. В тот самый миг, как Билли входил в столовую, повар ставил на огонь яичницу. Яичница из одного яйца должна была быть поджарена определенным образом, не то Билли отодвигал тарелку, не прикоснувшись к еде, к вящему стыду домашних.

Строгий утренний ритуал нарушен был всего дважды: когда стульчак заменяли современным унитазом и когда Джербану заглянула за бамбуковую занавеску с новостью:

— Слышал? Сейчас по радио сказали — Англия с Германией воюют! У нас война!

Уже через час после объявления войны Билли заключил контракт на поставки железного лома.

Домашние переводили дух, только когда Билли отправлялся в контору. Дети вдруг становились шумливыми, слуги затевали перебранки, а Тани шла в ванную.

Выдрессировать семью и прислугу, чтоб каждый старался услужить главе дома и заслужить его одобрение, — достижение не из простых. Фредди властвовал в доме словом, употребляя силу лишь в крайних случаях, Билли все время давил, действуя преимущественно через Тани. Она должна была выполнять заповеди Билли, которые по значению шли в таком порядке:

Не трать деньги.

Не расточительствуй.

На всякий расход представь мне отчет до последней мелочи.

Чти мужа и бросайся выполнять каждое его желание.

Учи детей почитать и любить меня больше, чем себя.

Никогда ничего не желай.

Ни ты, ни дети твои не смеют беспокоить меня.

Не оставляй включенными ни одну лампочку, ни один вентилятор.

Заповедей было бесчисленное множество. Билли принадлежал к числу редких людей, наделенных терпеливой страстью к порабощению окружающих.

Тани жила на цыпочках, жила в непрестанном напряжении. Она покорялась Билли, ибо душа ее была романтична, а из романтиков выходят отличные мученики. Она подчинялась, ибо Билли был первым мужчиной в ее жизни и единственным, кого ей было позволено любить. Здесь традиция не допускала отклонений. К тому же Билли так разбогател, что состояние ее отца просто в счет не шло. Тани была женой самого богатого человека в стране!

У Тани вечно что-то пропадало: часики из ванной, драгоценность, второпях брошенная перед зеркалом, деньги. В начале семейной жизни, боясь нотаций Билли, Тани в его отсутствие переворачивала весь дом, а когда муж возвращался, делала вид, будто ничего не случилось — не пропало никакого бриллиантового кольца. Билли играл с ней, как кот с мышью, подстерегая проявления ее тревоги.

Вскоре Тани поняла, где искать пропажи. Билли заставлял жену прибегать к уловкам куртизанки — уговаривать, упрашивать, улещивать и увещевать его. По правде говоря, только в этих ситуациях Билли по-настоящему наслаждался общением с Тани.

В конце концов Тани приучилась бережно относиться к вещам, чего и добивался от нее Билли.

Глава 44

Палило июньское солнце. Жара уже уничтожила мух и москитов и ежедневно уносила десятки человеческих жизней. Температура не спадала ниже сорока. Любое движение требовало усилия. Люди старались поменьше двигаться, они даже присаживались или тянулись к стакану с водой осторожно и обдуманно, как скупердяи, знающие, что за все будет взиматься плата. По большей части они валялись в затемненных комнатах, дыша как рыбы на мелководье.

Между полуднем и тремя часами улицы пустели.

Послеполуденное солнце проткнуло щелку в шторе и ударило по Фаредуну. Он проснулся и отвернул лицо от жгучего луча, в котором плясали пламенеющие пылинки. Фаредун встал, чтобы поплотней задернуть штору, и задержался у окна, глядя на опаленную солнцем улицу. Шел пятый час, но бамперы машин, велосипеды, дышла повозок и даже асфальт сверкали от неуемной ярости солнца.

Фаредун ощущал вялость во всем теле. Задернув штору, он вернулся в постель. Горячая, сухая дрожь в костях и острая, болезненная усталость — их вызывала не июньская жара. Он знал, что близится конец.

Был 1940 год. Фаредуну Джунглевале исполнилось шестьдесят пять.

Вечером Фаредун заставил себя выйти к ужину, потом пройти в гостиную. Он был рассеян и вял. В тот вечер с ними ужинали Хатокси, Руби и Ардишир. После ужина, как обычно, зашли Кати с мужем (Кати вышла замуж за молодого человека из Амритсара, который основал в Лахоре процветающее скобяное дело). Однако, видя, как неразговорчив Фаредун, гости поболтали между собой и скоро разошлись.

На другой день Фаредун слег. Путли измерила ему температуру и послала за доктором.

— Ничего страшного, — сказал доктор. — Это от жары.

Фаредун лежал неделю. Как-то поздним утром в его комнату пробралась Джербану — поговорить по душам.

— И долго будет продолжаться этот балаган? Неплохо, конечно, валяться в постели, чтоб все вокруг тебя носились, но надо помнить: когда человек позволяет своему телу лениться, оно ржавеет.

Фредди спокойно посмотрел на тещу:

— Я умираю.

— Умираешь? Глупости! — фыркнула Джербану и внимательно вгляделась в лицо Фредди. — Глупости! Выглядишь совершенно здоровым, как огурчик!

— И все-таки я умираю.

— А кто не умирает? Я тоже умираю. И Путли тоже. Все люди умирают, вечно никто не будет жить.

Фаредун приподнялся на локтях и посмотрел на Джербану долгим взглядом, странно отрешенным и спокойным.

— Что ты на меня так смотришь?

— Сказать? Я сдался. Поздравляю с победой. Я умираю первым, — негромко сказал Фредди.

— Какая разница, ты первым умрешь или я? Вечно никто не живет!

— Верно… но похоже, что вы будете жить вечно. Такая румяная, такая здоровая — не верится, что вы когда-нибудь умрете.

Джербану не на шутку расстроилась. Фаредун знал, что делает: говорить человеку ее возраста, что она выглядит будто никогда не умрет, значит навлекать беду на ее голову, искушая судьбу.

— Боже мой, боже мой, неужели никто не видит, как я мучаюсь? Я же очень больной человек! И никто не обращает внимания, а все потому, что нет у меня привычки жаловаться. Но я-то знаю, я-то чувствую, что мои дни сочтены. Я умру раньше тебя, — заныла Джербану и даже умудрилась пустить слезу.

Джербану скулила все громче и все жалобней, изо всех сил стараясь свести на нет вредные последствия завистливых Фаредуновых слов.

— По-моему, я все это уже слышал, — устало возразил Фаредун. — Вам бы уже раз десять на том свете быть.