В том пансионе в Щварцвальде она, на манер священных индийских певиц, которые не платили налоги и считались историческими памятниками или национальным достоянием, была освобождена от утомительной работы по дому: она могла не убирать кровать, не гладить ночную рубашку, не готовить – только петь. По вечерам они с девочками сбивались в кучу и слушали радио: Ohne Krimi geht die Mimi nie ins Bett, [26]Мими не ложится спать без детектива… Das Machen nur die Beine von Dolores,а мальчикам не заснуть из-за ножек Долорес, Daß die Senojres nicht schlafen gehen [27]…Гол! Гол Фрица Вальтера. Тот крик комментатора матча прославился еще больше, чем сам гол: «Mein Go-o-ott Wa-a-a-a-a-alter!». [28]Немцы стали чемпионами мира. Они снова стали членами мирового сообщества, они перестали быть париями, они получили награды, а вся Германия распевала Die Capri Fischer [29]– каникулы в Италии, ах! В Италии! Wenn bei Capri die rote Sonne versinkt und am Himmel Die bleiche Sichel des Mondes blinkt [30]– багровое солнце, что тонет в морских волнах, месяц, сияющий на небосводе. Огоньки, мигающие в морской дали… рыбацкие суда… Marie vergiß mich nie. [31]Опереточный кич… война позабыта, все позабыто, все! Bella bella Maria bleib mir treu Bella! [32]Будь верна, не забывай никогда! Действительно, можно было начать забывать… развалины, строительный мусор, потемки, детские страхи и связанный с ними ужас. Конец черному и белому… Первые цветные снимки, первые девичьи платья с большим декольте, как у Джины Лоллобриджиды. Девочка стоит перед зеркалом: «Но что делать с этой кожей? Какие тут мальчики?» Конечно, болеть – ничего веселого, но на следующий день уже все забыто: музыка… первая капля духов – воспоминание о Париже, оставленное кем-то из родственников… «Эр дю тан» от Нины Риччи, нет это были «Митсуко» – это от Герлэна, «Эр дю тан» – это позже… нужно перескочить лет через пять…

…Она уже в Мюнхене, неохотно готовится идти на прослушивание, застыла в нерешительности перед небогатым гардеробом… «Господи, да наплевать, в конце концов!» Она раскованна, непринужденна… Как только аллергия оставляет ее, она все забывает, беззаботно веселится, нравится всем вокруг… и все это для того, чтобы муки начались снова: мука – музыка – мука… Она перелистывает в трамвае только что выпущенный журнал «Штерн» – мода, Париж, новое имя, первая коллекция – Ив Матье Сен-Лоран: он придерживает рукой занавес, такой высокий юноша, вернее, длинный подросток, он близорук, и поэтому у него беспокойный взгляд, он привязан, можно сказать, пришит нитками к своей главной манекенщице, она звезда, эта Виктуар, которая идет по помосту… Звучание имени этого молодого человека уносит ее в какие-то дали… Она закрывает «Штерн»… она приехала – «Этуаль».

«Mein liebes Kleines, [33]моя дорогая крошка»… Голос был с хрипотцой… «Мы чуть-чуть его выпрямим, этот носик уточкой…» – Голос звучит низко, слоги отделяются друг от друга… Девушка поднимает глаза и смотрит, улыбаясь, на эту женщину: мальчишеская стрижка BubiKopf, [34]кроваво-красные губы – знаменитая Трудди Кольман держала мундштук между средним и указательным пальцами, так что видна была ладонь… «Носик должен быть чуть попрямее, и звезда готова…» Рука вытянута вперед, геометрический крой черного костюма с безукоризненно заглаценными складками – вылитая Марлен – todtchic [35]– убийственно элегантна…Настоящая немка из Берлина, женщина без национальности, воплощение высшей элегантности, да она и правда шикарно выглядела: высокомерна, но легкомысленна, из тех, кто ценит хорошие вина, в общем, красивая женщина – архетип красивой женщины, соблазнительницы. В имидже намек на двадцатые годы: Веймарская республика, Георг Грос, Ведекинд читает стихи Брехта в кожаном пальто – гаванская сигара, несколько хулиганствующий аристократизм… Альбертина Земе впервые поет в кабаре «Лунного Пьеро» Арнольда Шёнберга, ах нет, что касается Альбертины, то здесь перенестись назад лет на восемь – это Берлин тысяча девятьсот двенадцатого года, но память об этом событии все еще жива и жива будет долго – вульгарные мотивчики, гордые, преисполненные любовью к себе тела, отважные тела акробатов… «Akroba-a-a-af! Schö-ö-ön!» [36]повторял тогда клоун Грок, да, красиво быть акробатом – воздушная вольтижировка, безрассудная гордыня, висящая на пеньковых тросах под огромной открывающейся крышей Винтергардена, а в дополнение к программе «Синкописты Вейнтропа» они вшестером играют на двадцати пяти инструментах, этакая смесь американского джаза и венского духа!

1926-й. В Берлине насчитывается девяносто газет: девяносто зеркал, в которые смотрится город, и как прекрасно его отражение! Конечно, такая бравада не может долго продолжаться! Одухотворенные тела, дух времени, Zeitgeist, [37]дух времени… Berliner Luft Luft Luft [38]…Дух воздух мелодия Берлина. Заезженная музычка того времени. Эту песенку Архетип привезла с собой в Мюнхен, она омывает ее, как прочие ароматы: вынужденный заход в Голливуд стоил Трудде Кольман нескольких лишних морщин, но создается иллюзия обретенного времени без нафталина и совсем без ностальгии – вечное возвращение. Холодная и презрительная, насмешливая элегантность. У некоторых, несмотря ни на что, она еще сохранилась, у уцелевших или, может быть, у пророков, разве поймешь?

«Хотите, чтобы я вам спела?» И прежде чем Архетип успеет ответить: Lascia mipiangere, [39]из Верди, потом, без предупреждения, для развлечения «Королеву чардаша» Франца Легара и Leis flehen meine Lieder [40]Шуберта.

«Я не готовилась, пела, что придет в голову, пела, что раньше пела ради удовольствия с бывшим семинаристом Артуром, моим отцом, как делала это когда-то в Доме музыки». Она просто пела, пела без цели, без натуги, это была игра, роскошь, Hausmusik [41]Lascia mi piangere –ария Верди, «Я пела без остановки, мне это нравилось: Machen wir's den Schwalben nach [42]–как птички небесные»… Архетип улыбалась. «Я улыбалась тоже. Я ничего не приготовила, пела, что приходило в голову», и вдруг всерьез: Жильбер Беко «Am Tag, als der Regen Kam»– «B тот день, когда пошел дождь» и Leis flehen meine Lieder –тишайшая мольба.

Без усилий, с удовольствием, притворным или настоящим, свободно, без всяких амбиций – и Пигмалион забавлялся! Попурри, все вперемешку, ей все едино. По воскресеньям Брамс в четыре руки с отцом, Бах в церкви Сердца Иисусова, французские песенки по радио: старые оперы, церковная латынь, наивные припевы, – все было музыкой.

«Меня подкупила, meine Liebe, [43]разнообразие, – произнесла Архетип, – ты совершенно разная и потом – такая свобода… Запустить тебя… Взять под свое крылышко… сделать тебе карьеру!..» «Карьеру?» Но ей нравилось именно любительство. «Я пела для Бога или по вечерам, по воскресеньям дома… для Бога или для смеха! Но для карьеры? Стать звездой?» Она ею уже была, чудовище и святая с ее ужасной болезнью, с ранами, до которых невозможно дотронуться, и голосом мечты…