А вот торговец Кнорпель не передоверил распределение счастья птице. Перед его ларьком стоит вертикальный столб. На столбе укреплено колесо размером с каретное. По одной стороне обод колеса утыкан гвоздями, которые выступают на несколько сантиметров. Между гвоздями здесь тоже проставлены цифры. На верхнем конце столба приделан кусок гибкой стали, который скользит по остриям гвоздей и при этом трещит, как стая саранчи. Всего на ободе тридцать номеров. По тридцать пфеннигов за штуку Кнорпель распродает десять деревянных пластинок. На каждой из пластинок стоит по три цифры из тех, что выписаны на колесе. Прострекотав должное число раз, стальная полоса замирает на одном из номеров. Тот из покупателей, который имеет на своей пластинке этот номер, считается выигравшим.
Торговец Кнорпель недурно умеет считать. Он продает десять дощечек различным искателям счастья и получает за это три марки. Главный выигрыш — большая нескладная ваза, разрисованная аляповатыми розами с золотым ободком. В магазине у Кнорпеля такая ваза стоит две марки. Но в магазине ее никто не желает покупать. Кому нужна ваза для цветов? Цветы можно и без того видеть целый день в саду либо в поле. С какой стати тащить эти сорняки в комнату?
Но в Михайлов день ваза становится символом удачи. Тот, кто выиграет вазу, будет потом целый день таскать ее по площади. И пусть каждый встречный видит, что человеку с вазой сегодня повезло.
Не один человек скинулся — по тридцать пфеннигов с брата, — чтобы оплатить его везение. Но и Кнорпелю повезло не меньше, потому что таким путем он сбывает залежалый товар.
На площадке для гулянья попадаются люди, которых не ослепляет блеск счастья, раздаваемого булочником Бером и торговцем Кнорпелем. Эти идут к ларьку мясника Францке и за тридцать пфеннигов покупают себе вареную сосиску. Тут, по крайней мере, знаешь, на что ушли твои деньги. Они не ждут, пока их наберется десяток, чтобы оплатить десять сосисок для одного-единственного и чтобы этот единственный мог потом выхваляться своим счастьем. Они покупают сосиску, венчают ее высоким гребнем из горчицы, ведь за горчицу ничего не берут. И, таким образом, они тоже могут считать себя удачниками, потому что горчица им досталась даром. Иногда они накладывают на свою сосиску так много горчицы, что, когда надкусишь, нос прямо тонет в горчичном гребне. И начинает гореть огнем. Тогда они соскребают излишки горчицы и просто-напросто сбрасывают на землю, благо горчица даровая.
Мало-помалу площадь наполнилась народом. Сторонники карусели оказались правы. Люди приходят даже из соседних деревень. Тут встречаются родные и знакомые, тут обмениваются новостями и мнениями, сосут конфеты, пьют пиво либо подкрашенный лимонад, а то еще сравнивают детей, которые восседают на лакированных карусельных лошадках. Визг стоит, словно в загоне для поросят. Лысый карусельщик прямо употел, подсчитывая выручку. Его жена посылает уже за третьей кружкой пива. Она утирает пену с губ и отбрасывает ее на зады проезжающих мимо лошадок.
Лопе тоже куда как охотно взгромоздился бы на одну из этих подпрыгивающих лошадок, но, во-первых, на нем брюки от конфирмационного костюма, а во-вторых, он уже считается взрослым. И из брюк этих он давно вырос. Они теперь едва достают до щиколоток. Лопе переходит на другую сторону площади, к овчару Мальтену. Тот сидит на самом краю скамейки перед пивной, и глаза у него блестят.
— Ты, верно, не можешь понять, кто ты такой, то ли теленок, то ли годовалый бычок. — Мальтен прочитал мысли Лопе. — Вот таково блаженство для народа, как сказал Гёте. Он-то, во всяком случае, мог питаться не одними только сосисками. Люди прямо с ума посходили, даже и не угадаешь, что еще может взбрести им в голову.
Мальтен явно в прескверном расположении духа. Лопе хочет молча прошмыгнуть мимо.
— Нет, сперва выпей со мной кружечку пива. — И Мальтен хватает служанку за фартук. — Два пива, слышишь?
Женщина приносит им пиво, и оба окунают в него свои носы. Мальтен слизывает пену с усов и больно хлопает Лопе по ноге.
— Ничего лучше ты придумать не мог?
Лопе недоумевающе на него смотрит.
— Теперь ты попал из огня да в полымя. Дай срок, они еще загонят тебя под землю, и будешь ты там колоть и рубить, пока легкие у тебя не станут черней, чем штаны у трубочиста. А наверху заливается жаворонок, и чистит рога косуля, и кричит рябчик, но ты ничего не видишь и ничего не слышишь. Ты видишь только это черное дерьмо, которое зовется углем, и превращаешь его в деньги для толстосумов. Хо-хо-хо! И это, по-вашему, называется новые люди, которые должны провозгласить нам новое Евангелие. Да они и за десять тысяч лет не усвоят ту простую истину, что человек сам себе король!
За соседним столиком начинает играть капелла. При первом же ударе Гримки по большому барабану Лопе невольно вздрагивает. Все лица на площади обращаются в сторону капеллы. И шарманка снова заводит свою песню. Звуки капеллы и шарманки налетают друг на друга, словно дерущиеся коты.
— Адская музыка, — говорит Мальтен, выливает на землю остатки своего пива и уходит, даже не оглянувшись на Лопе.
Пивной ларек Вильма Тюделя облеплен целой гроздью людей. Кто из шахтеров еще не потерял работу, тот может хоть немножко себя да побаловать. Безработных кругом полным-полно. Они стоят и ждут, пока кто-нибудь из дружков пощедрее не поставит им кружечку.
— Ты у нас известный бедолага, — говорит великодушный даритель, толкая по столу кружку с пивом, — но скоро все пойдет по-другому. Так дальше продолжаться не может… Я имею в виду недостаток рабочих мест.
Управляющий Конрад в высоких сапогах тоже красуется у пивной стойки. Время от времени он подзывает к себе кого-нибудь из работников имения, ставит ему кружку и благосклонно с ним чокается.
— Еще ничего не известно, ты, может, и смотрителем станешь, если вступишь в партию. — С такими словами управляющий Конрад обращается к Липе. Почти шепотом. Их кружки звякают одна о другую. Липе съеживается, его водянистые глазки моргают.
— Милостивый господин, он против партии: это, говорит, партия австрияков в солдатских обмотках. Так он сказал. И не станет он Бремме… потому как Бремме сказал, вот обезьянье отродье, пусть лучше работать научатся… Не станет он Бремме прогонять, будь я хоть десять раз в партии.
— Старый ты осел и больше никто. Картошку, по-твоему, только здесь сажают, у этой сушеной мумии? А кроме того… кроме того, Германия — большая страна и будет становиться все больше… Он еще нас попомнит, старый живодер…
— Да и не примут они меня в партию… я ведь… у меня ведь и формы-то нет, которую они носят… а на мои гроши… откуда ж мне костюм-то… они же, которые в партии, они же требуют.
— Они давали тебе поручения? Давали. Ты их выполнял? Выполнял. Ну и хватит трепаться. Об остальном пускай у тебя голова не болит. Примут они тебя, примут, как миленькие, я тебе ручаюсь… Кто у вас до сих пор управляющий? Я. Или, может, скажешь, не я у вас управляющий?
— Но вы уедете, а когда вы уедете, все будет не так просто.
Другие любители пива протискиваются к стойке возле Липе и Конрада. Приходится им кончать разговор. Липе отъезжает к другому концу стойки. Он выпивает три рюмки водки подряд и при этом неотрывно смотрит на сапоги управляющего. Управляющий переходит к карусели, где стоит его жена. Она стоит на платформе и собирается прокатиться круг-другой. Она придерживает дочурку, чтобы та не вывалилась из дыры в лебединой спине. У Липе мелькает смелая мысль, что когда-нибудь и он будет носить такие же блестящие коричневые сапоги.
— Чиста-ата и па-аря-а-адок, — гудит он себе под нос. И прямиком топает к Бласко, каретнику. Бласко умудрился выиграть Кнорпелеву вазу.
Есть на Михайловой площади и такие люди, которые не могут спокойно видеть друг друга без того, чтобы в них не пробудился дух соперничества. И в этом тоже повинен старый Михаил. Эти люди всецело заняты листком бумаги, в который они стреляют из винтовки, причем относятся к своему занятию так серьезно, будто от него зависят судьбы мира. Эти люди с сострадательной усмешкой поглядывают на тех, кто крутит птицу перед лотком Бера. Примитивные искатели счастья — им не ровня. Они убеждены, что добывают счастье собственными руками, завоевывают его с бою, зажмурив предварительно один глаз. А вторым, не зажмуренным глазом они смотрят на два металлических шпенька. Шпеньки эти укреплены на стальной трубке. А весь инструмент для стрельбы они называют «малокалиберкой».