— Не диво, — резюмирует Венскат, — потому как когда человек бродяжит, он только и умеет собирать урожай, а как что растет, он и ведать не ведает.

Венскат на дух не переносит новенького. Тому есть свои причины. Гримка может наизусть пересказывать целые истории о разбойниках на разные голоса: мужские, женские и даже голоса привидений. Теперь, когда ферейн велосипедистов либо местное отделение социал-демократической партии справляет какой-нибудь юбилей, посылают за Гримкой. В награду Гримка получает дармовое пиво и три марки за вечер. «Во дает, собака!» — отзываются потом о Гримке.

Но главное дарование Гримки — барабан. Гримка привез с собой два малых барабана и один большой, и обращался он при переезде со всеми тремя бережно, как с дорогой могилой. Большой барабан, как важно называет его Гримка, будучи перевернут и накрыт сверху доской, служит для Гримкиных детей скамейкой, на которой они сидят за обедом. Гримка же, словно сторожевой пес, следит, чтобы дети ни пальцем, ни ложкой не коснулись перепонки. «Не посадите мне сальное пятно».

— И чего ты за человек такой, — бормочет жена, — ох, уж и человек, какое они тебе пятно посадят, когда сала в доме отродясь не было?

По воскресеньям Гримка участвует в капелле парикмахера Бульке. По будням же корпус большого барабана стоит на комоде и содержит — в зависимости от времени года — картошку, яблоки либо сливы.

По вечерам в среду и в субботу к Гримке приходят ученики-барабанщики. Местное отделение социал-демократов основало группу музыкантов-ударников, чтобы эффектнее проводить свои манифестации и прочие шествия. Три молодых шахтера — Шиске, Клопп и Шпилле — учатся у Гримки барабанному бою. Для начала Гримка побарабанит самую малость, так что пыль столбом, а потом остановится и спросит:

— Вы знаете, что я сейчас играл?

Шахтеры отвечают отрицательно.

— Во-во, не знаете, да и откуда же вам знать, что это за «тра-та-та-та-та», а это же торгауский марш! Теперь знаете?

После чего Гримка таким же манером отбарабанивает что-то новое, и шахтеры опять не знают, что именно.

— А это, для вашего сведения, марш социал-демократов. Да, вам еще учиться и учиться.

И три ученика, не жалея сил, разучивают торгауский и социал-демократический марши. Они еще обливаются потом от напряженного труда, но тут дверь в кухню открывается, на пороге возникает лакей Леопольд в своей черной полосатой куртке и наилюбезнейшим образом от имени его милости просит прекратить этот адский шум. За спиной Леопольда виднеется физиономия Венската.

— А разве это не моя квартира и разве я не могу в ней шуметь сколько вздумается? — спрашивает Гримка.

— Так-то так, но его милость не могут работать из-за твоего шума.

— Работать? А разве рабочий день не кончился, господа хар-рошие?

— Да перестань ты ломаться, — не выдерживает Венскат, — уши вянут тебя слушать. Когда рабочий день кончается, должно быть тихо, не то я притяну тебя за нарушение общественной тишины и спокойствия. Вы что, не можете тарабанить на выгоне?

Трое шахтеров укладывают свои инструменты. Гримка еще некоторое время препирается с Леопольдом и Венскатом, после чего школа барабанного боя в полном составе отправляется на луг.

— Хорошенький подарочек для его милости этот Гримка, — говорит Венскат Леопольду. — А бедному Блемске пришлось выехать.

Но сам Блемска вовсе не считает себя бедным. Он теперь работает на шахте. И с каждой смены приносит домой охапку досок. И с каждой неделей в общинном домике становится все меньше щелей. И коза больше не мекает на кухне, и уголь есть для топки, и дым выходит в трубу, как ему и положено.

— Что я, с ним обвенчался, со старым Рендсбургом, что ли?

На иссохшее лицо его жены просится улыбка, но из-за рассеченной губы вместо улыбки получается плаксивая гримаса.

— Да, только…

— Чего только? На тот год у нас и картошка будет, и зерно, и в хлеву — вторая коза. Чего тебе еще надо? Лучше гнуть спину перед черным углем, чем перед черным помещиком, этим кобелем, этим…

Да-да, Блемска нигде не пропадет. И в шахте тоже. Поначалу ему платили посменно и держали наверху. Он перегонял вагонетки. Потом он спустился в забой. Уголек сперва показался ему потверже, чем луговина, поросшая пыреем, но его руки, две добытчицы, привыкли и к углю. Они обросли еще более толстой и блестящей мозолистой кожей, они больше не горели, как в огне, проработав полсмены. И тогда Блемска перешел на сдельную оплату. Вот только к разреженному воздуху и к вечной темноте он долго не мог привыкнуть. А уж когда он видел своих «куколок» в блудливых руках Гримки, он отворачивался и смотрел в сторону. Но в конце концов это были не его собственные лошади, а заезженные и замученные хозяйские доходяги.

Блемска вступил в профсоюз. На шахте он больше не чувствовал себя таким одиноким. Здесь были и другие, которые точно так же не желали ущемления своих небольших прав и знали, чего им надо, черт подери. В работе Блемска со временем всех опередил. В остальном держался вполне спокойно. Шахтеры, жившие в деревне, помнили, разумеется, его историю и поддразнивали порой: «Эй, Блемска, а здесь ты будешь кого-нибудь колошматить?»

Ничего подобного. К нему начал подкатываться штейгер.

— Блемска — вот кто у меня станет старшим, — сказал он и одобрительно похлопал бывшего батрака по плечу. — Ты, по крайней мере, умеешь работать и не лезешь с требованиями, как остальные.

Но Блемска таких штучек не любил.

— Ничего из этого не получится, — сказал он, и белые зубы сверкнули на черном от угля лице, — я этой породой по горло сыт. Меня не заставишь кланяться в ноги. Ищите себе надзирателя в другом месте.

У шахты тоже есть свои уши, как есть они у лесов и полей, принадлежащих его милости.

— Будем надеяться, тебе не выйдет боком твоя дерзость в разговоре с начальством, — шепнул один из дружков, который слушал эту беседу из квершлага.

— Чего там боком, не боком. Селедки, которыми я питаюсь, ловятся в любой воде.

— Блемска — свой парень, его надо в наш ферейн, — говорили другие.

— Ваш ферейн? — переспросил Блемска. — А что вы в нем делаете, в вашем ферейне? Пьете, жрете, пляшете? Юбилеи и кегельбан? Вы же не политический союз.

— Политический? Наш ферейн — он и есть наш, а стало быть, он политический.

— Между прочим, ваше руководство ходит к причастию, а многие из вас состоят в военном ферейне.

— К причастию? А почему бы им и не ходить к причастию? У нас каждый ведет себя, как хочет, а религия, да будет тебе известно, это личное дело каждого, и если, например, кто-нибудь участвовал в войне, почему б ему и не состоять в военном ферейне?

— Все равно как волк с голубиным хвостом — и не красный, и не черный.

— А это, доложу я тебе, из-за того, что ты вечно читаешь дома всякую левую писанину. Ты еще станешь совсем односторонним, как птица с одним крылом.

Если Лопе удается в воскресенье сбежать из дому, он идет к Блемске в общинный дом. Уже давно забыта взбучка, полученная от Блемски. Блемска всегда в силе, всегда в хорошем настроении. Он и дома ни минуты не посидит без дела, — здесь что-то починит, там что-то исправит. Вокруг общинного сада он ставит новый забор. Лопе и Фриц — тому скоро конфирмоваться — подают ему гвозди либо заостряют планки забора. А Блемска за работой рассказывает им всякие случаи из шахтерской жизни.

— Только не вздумайте трепаться, — предупреждает Блемска. — Вы скоро станете взрослыми, пора вам приучаться держать язык за зубами.

Лопе и Фриц молча переглядываются. Им странно, что они уже такие большие.

Для кучера Мюллера настали плохие дни. В то воскресенье после пожара его тоже вызывали к милостивому господину. А Мюллер не совсем еще протрезвел и был здорово не в себе. Милостивый господин отчитал Мюллера, почему это он, не шевельнув пальцем, наблюдал, как у него на глазах Блемска чуть не убил молодых господ. Мюллер от этого разговора сник, все равно как посыпанная солью улитка. А господин все больше горячился и гневался и посулил примерно наказать Мюллера. Лакей Леопольд доложил об этом разговоре Венскату, на что тот откликнулся следующим образом: