Я никак не мог простить качалке, что она служит Американкеи качает меня только по приказу хозяйки. Лишь много спустя я понял, что был несправедлив к ней, к нашей качалке; ну как она с ее маленькой, с ее жалкой волей могла противиться властному натиску Американки.

Как бы то ни было, я без сожаления провожал глазами уезжающее кресло. Гнедок натянул постромки, кресло кивнуло мне, но я не ответил на его прощальный поклон.

Две больших липы растут на выселках перед домом моего сорбского дяди Эрнста. Крыша дома спускается почти до земли, окна маленькие. Он должен противостоять полевым ветрам, и зимой, и летом он словно выглядывает из-под меховой шапки. Комнаты в доме темные, постели волглые, и для того, чтобы Американкеперепало хоть немного летнего тепла, надо распахнуть окна чистой горницы. В окно залетает несколько любопытствующих мух, они суют хоботки в кислый творог, который бабушка не доела за обедом, и снова летят прочь. На их вкус, здесь маловато солнца.

Мрачная, лишенная солнечного тепла стоит качалка возле трона Американки,теперь ее не надо запирать с помощью вязальных спиц, все равно никто не приходит. Тетя Маги, дядя Эрнст и их помощники, именуемые в те времена работник и работница, проводят дни своей жизни в полях, среди куропаток, фазанов, зайцев и диких кроликов, они ковыряют землю, разрыхляют ее и хитростью вынуждают умножаться положенные в нее семена и клубни. Лишь в полдень и вечером собираются они в кормовой кухне с закопченными стенами, где каждое их движение порождает густой органный аккорд, который издает, разлетаясь, вспугнутый рой черноголовых кухонных мух.

Из духовки извлекают и вываливают на стол уже слегка остывшую картошку, рядом ставят миску с творогом — и все садятся за обед.

Тетя Маги не может требовать от Американки,чтобы та обедала вместе с ними в кормовой кухне, потому что дядя чавкает, а батрак то и дело вытирает каплю у себя под носом большим пальцем левой или правой руки.

Тетя кидает несколько шматков масла на тарелку с золотой каймой, кладет в центр тарелки кучку творога, крошит лук, чистит картофелины и несет тарелку в чистую горницу, где Американкаприглашает тетю Маги сесть в качалку и составить ей компанию на время еды, но тетя Маги уклоняется от приглашения. Катайся в воскресенье! — мог бы сказать ей на это дядя Эрнст, застань он ее в качалке среди рабочего дня («кататься» говорят у нас вместо «качаться»). Часу нет, мама, часу нет! — говорит тетя. («Часу нет» значит «я спешу».) Вон коровы с голодухи ревут, да и мне чего ни то съесть надо.

Американкаглядит ей вслед и слегка покачивает головой. Но тетя этого не замечает. Такое может заметить только собака или лошадь. Бабушка жалеет, что обрекла свою дочь на одиночество среди полей и на брак с дядей Эрнстом. Дядя приехал на паре, остановился перед трактиром Швейцарское подворьев Серокамнице, издавая запах богатства, и принялся виться вокруг тети Маги, словно кролик-самец в период весеннего гона. Дед с бабкой тогда и не подозревали, сколько ветров задувает над одинокой избой Цетча, и подтолкнули тетю Маги к тому, чтобы порвать с бедным подмастерьем стекольщика, который был тогда ее дружком.

Учитель Румпош безостановочно раздувается, особенно к переду. Деревенские мало-помалу начинают называть его Толстый Румпош. Толстый Румпош не только учитель, директор школы, окружной голова, заместитель регента, член совета общины и дирижер певческого ферейна, он так, между делом стал еще и членом крайстага, словом, у нас в деревне он сила.

«Как бы Толстый Румпош не утоп в своех чинах», — говорит дедушка.

Румпошевское семейство представляет собой такой же интернациональный коллектив, как и наше, только наоборот: у Румпошей сам он — сорб, а вот Румпошиха, о чем уже сказано выше, немка, не желающая носить очки, она учительская дочка из Пардутца под Хочебуцем. И чтобы Румпош никогда об этом не забывал, она принесла ему в приданое свою мамашу, вдову старшего учителя Терезу Шульц, урожденную Шнеевайс. Мадам Шульц время от времени напоминает зятю, что, породнившись с семейством старшего учителя, он, холостяк и любитель пива, поистине поймал золотую рыбку. Она качает головой, когда Румпош непочтительно обращается с ее дочерью, когда он, например, после занятий влетает домой и с порога кричит: «А пожрать есть чего?»

Если же Румпош припозднился, Шнеевайсиха начинает качать головой с утра пораньше.

— У меня, черт подери, сколько постов! — злится Румпош. Его посты виной тому, что фрау Шнеевайс все чаще приходится качать головой. Румпош окончательно свирепеет: — А эта трясучка теперь навсегда, что ли?

Оказывается, что навсегда — с урожденной Шнеевайс приключается легкий ударчик. Но Румпош этому не верит, он утверждает, будто безостановочное покачивание головой подразумевает исключительно его высокую общественную активность. Он больше не в силах это выносить. Если он в кои-то веки может посидеть дома, ему нужен покой.

Вдове старшего учителя фрау Терезе Шульц, урожденной Шнеевайс, приходится покинуть дом Румпоша — она переезжает в мезонин к соседу Нокану, лесорубу и безземельному крестьянину, там она сидит у открытого окна за геранями, наблюдает, как мы играем в песчаной яме, глядит и трясет головой, глядя на нас, на Румпоша, на весь белый свет.

Занятия в школе начинаются у нас с песнопения: «Вы копайте мне могилу…», после чего мы складываем руки, опускаем глаза, устремляем взгляд в изрезанные крышки парт и молимся: «Наш приход благослови, то небесных сил победа…»Выражение «оставить после уроков» у нас не в ходу, мы говорим «отсидеть без обеда». Говорят, например, так: «А вашенскому Эзау нынче велено отсиживать без обеда». По этой причине Отто Нагоркан переделывает вводную молитву следующим образом: «Наш приход благослови, / То небесных сил победа, / Румпош, Румпош, век живи, / Не сажай нас без обеда».

У нашего учителя Румпоша выпадают как светлые, так и темные дни. В светлый день еще из сеней слышен его крик: «Котипусеньки!» Никто не понимает, что это слово значит. Может, Румпош слышал его на учительском семинаре? Когда поспевают вишни, Румпош, случается, приносит полные карманы и, войдя в класс, спрашивает:

— Кто хочет?..

— Я! Я! Я! — звучит со всех сторон. Вишен хотят почти все. Румпош подходит к мальчику, который кричал громче других, показывает ему пустую ладонь и говорит: «…быть моим ослом?» Потом он шествует по классу дальше и спрашивает: «Кому дать?» «Мне, мне, мне!» — снова звучит в ответ. Румпош останавливается перед какой-нибудь девочкой и дает ей вишню. Несправедливость! Из раздачи вишен мы можем сделать вывод, кого любит Румпош — он любит девочек.

Я не участвую в криках «Мне! Мне! Мне!». Даже если Румпош нагло останавливается у моей парты и подбадривает меня жестами, я не открываю рта, я не хочу вишен, я не хочу быть его ослом.

Если усы у Румпоша отвисли, как куриный хвост под дождем, это значит, что у него не просто плохой день, это значит, что у него день хуже некуда. Тогда он с порога командует «Встать!», и мы встаем. «Книги Библии!» — командует он, и это значит, что мы должны наизусть отбарабанить ему названия всех книг Ветхого и Нового завета, быстро и не подглядывая. Книги Ветхого завета подразделяются на четыре части: книги-истории, книги-поучения, книги пророков и книги апокрифические. Мне Румпош велит перечислить книги пророков, я начинаю бубнить себе под нос: Исаии, Иеремии, плач Иеремии, Иезекииля, Даниила, Осии, Иоиля, Амоса, Авдия, и так далее и так далее. Чтобы поскорей управиться с пророками, я решил обойтись без повтора «Иеремия» и «Плач Иеремии», я ограничиваюсь одним Иеремией, после чего перехожу к Иезекиилю и Даниилу и тем даю Румпошу повод излить на меня свой гнев.

— А ну, подойди сюда! — говорит он грозным голосом, и я подхожу.

Передняя парта — это у нас место экзекуций. Мальчики, сидящие на ней, должны сдвинуться поплотнее, чтобы я, грешник, мог лечь на нее. Кроме того, у нас принято собственной рукой натягивать штаны на заду, чтобы облегчить задачу Румпоша, и я натягиваю. Пятнадцать ударов ореховой тростью — такова такса при упущениях относительно Ветхого завета. Меня же Румпош награждает двумя ударами сверх положенного за то, что я хотел его обсчитать на плач Иеремии.