— Господи Сусе! — взывает мельничиха, застыдившись. — Уж не мог ради театра споднее почище надеть!

Я не даю мельничихе времени для дальнейших комментариев. Зрители должны увидеть, куда завело меня своевольное желание заиметь электрические свечи. Я обращаюсь к ангелам небесным, одного я называю Хоруим,другого Балдахин,потом я и вовсе обращаюсь к богу, но никто из небесной братии не приходит мне на помощь. Не иначе небесное воинство устроило нынче предновогоднее собрание, чтобы обсудить план на будущий год. Я продолжаю барахтаться в сене, лицо мое искажено смертельным страхом, вернее, выглядит так, как, по-моему, должно выглядеть лицо человека, испытывающего смертельный страх. Я зову на помощь. Уговор у нас такой, что мой спаситель появится лишь тогда, когда я в третий раз заору «Спасите!», но уже после первого крика моя мать отделяется от своей почетной ложии спешит на помощь. Она думает, что я где-нибудь застрял, но я и не думал застревать, я кричу матери:

— Сядь на место! Так полагается!

Зрители начинают хохотать. В общем хохоте тонут два оставшихся вопля о помощи. Появляется мой спаситель и с опасностью для жизнивытаскивает меня из ямы. Зрители хохочут, хохочут, они не перестают, они не могут перестать. О прочих знаках одобрения речи нет, хотя, отыгравши,мы кланяемся публике.

— Неуж кончили? — спрашивает моя мать.

— Потешно, потешно, — бурчит дядя Эрнст голосом своего Гнедка.

Я разочарован. Мое произведение не возымело того действия, на которое я рассчитывал. Никто не углядел символическую свечку в фонаре моего спасителя. Свечка спасла человеческую жизнь, свечка была призвана затормозить убивающие романтику достижения цивилизации. И ничего!

Неудача моей тогдашней пьесы и по сей день дает мне пищу для размышлений. Критик может меня упрекнуть: вот электрические елочные свечи он отвергает, а сам небось не возражал против электрического фонарика. Я смиренно принимаю упрек, хотя такого рода непоследовательность свойственна куда как многим пьесам этого мира. Возьмите, например, любую классическую пьесу, в ней предают осуждению человека, который убил ближнего своего, другого же, повинного в массовых убийствах, восхваляют, ибо тот уверяет, будто следовал зову отечества.

Достигнув так называемых зрелых лет, я написал еще две пьесы. На премьере первой из них человек, сидевший в центральной ложе, не издал ни единого хлопка, поскольку пьеса не учитывала новейших решений. А раз не хлопал сидевший в ложе, остальные зрители последовали его примеру.

Второй моей пьесе тоже не повезло. Злоба дня снова меня опередила, и тут мне стало ясно: кто пишет так, что злоба дня способна его опередить, тот не создал ничего или почти ничего, достойного остаться во времени.

Так называемые искусственные удобрения дедушка считает дьявольской затеей и от души радуется всякой неудаче, которая постигает отца, когда тот применяет эти самые искусственные. А неудачи на наших песчаных почвах постигают его более чем часто. Слишком много разбрасывает он этих придумокна наши растения. Он ведет себя не как крестьянин, а как пекарь, который действует по принципу: «Больше масла — лучше тесто».

Далее дедушка утверждает, будто у человека, который ест продукты, выращенные на искусственных удобрениях, выпадают волосы и зубы. А в подтверждение своих слов указывает на растущую лысину и вставные зубы моего отца. «А еще надо присчитать лишнюю работу, ежели кто ходит с чужим зубам», — поясняет дедушка. Оказывается, «вставные зубы не хочут по ночам сидеть тихо, их надо вынуть и положить в стакан с водой, пущай напьются». И все как есть — из-за искусственных удобрений. С другой стороны, дедушка ел то же самое зерно и тот же картофель, иначе сказать, те же полученные с помощью искусственных удобрений плоды земные, а между тем сохранил густую шевелюру и в жизни не бывал у зубного врача, не сподобился и в девяносто лет, и когда за ним пришла смерть, он смог показать ей свои зубы. «Ко мне вашим удобрениям ходу нет», — гласило дедушкино объяснение.

Подобным же образом препираются отец и дедушка насчет способов откармливания свиней. Дедушка, который, как нам известно, некогда попытал счастья в качестве свиноторговца и сумел должным образом себя зарекомендовать, представляет себе идеальную свинью так: короткое рыло, разлапистые уши падают на глаза, тушка подбористая, по возможности пегая. Окорочные свиньи— так именует дедушка эту, предпочитаемую им, породу.

Дедушкины антипатии к ближнему своему зачастую объясняются престранными причинами: кто берет молоток или клещи в левую руку, кто на граблях выдвигает правую руку вперед, а левую держит сзади, тот для дедушки человек с изъяном. Соответственно ему были несимпатичны те люди, которые разводили или держали долгорылых, короткоухих, с длинной тушкой, белесых, бесцветных свиней. Называл он таких свиней проклятая аглицкая порода, землеройка, сарайная свинья.Про дядю Эрнста, которого дедушка недолюбливал, он говорил: «Вот было бы диво, когда бы тот тип разводил не землероек».

А мой отец спокон веку брал на развод поросят у дяди Эрнста. Теперь он хотя бы из родственных соображений уже ничего не мог изменить.

Внутрисемейная свинораспря приводит к тому, что дедушка покупает лично для себя подсвинка своей излюбленной беконной породы и откармливает его параллельно с сарайными поросятами моего отца. Судить о достоинствах, равно как и о недостатках, той или другой породы по результатам эксперимента не представляется возможным. Дедушка может предложить сочные окорока, зато отец — богатый шпик. И все же без скандала не обходится, потому что моему отцу непременно надо высказаться: «Вот поди ж ты: одна свинья дала сколько окороку, другая — сколько сала, а обое ели мой корм». На что дедушка: «Ты ба вычел деньги за корм с тех про́центов, которые ты должон мне взнесть».

В этом году мать приурочивает праздник забоя свиньи к своему дню рождения. Чтоб уж мыть посуду одним разом. День рождения — это, так сказать, мирской праздник, день забоя — более церковный, как, например, престольный праздник или масленица, кроме того, подобно пасхе и троице, у него нет определенной даты. На него приглашают гостей, как на престол и масленицу, а на день рождения гости приглашают себя сами. К числу гостей, пригласивших себя на тридцать третий день рождения моей матери, принадлежит дядя Филе. Он приезжает из Берлина с племянником, который сам приехал к нему провести отпуск. (Не забывайте, что дядя Филе больше не живет у нас в Босдоме, что он за это время успел жениться, о чем я уже сообщал в своей истории про Снегурочку,и что благодаря своей женитьбе он обзавелся берлинским племянником.)

Мой отец до сих пор не простил Филе, но мой дядюшка весьма находчиво находит такие моменты (к примеру, день рождения моей матери), когда зятю было бы затруднительно вновь изгнать единожды изгнанного. Ведь и отец не хочет прослыть иродом и злодеем. А чего не сделаешь ради безупречной репутации в глазах света?!

«Все едино, что натворил Филе, уж на мой-то рожденный день он может меня проздравить или нет?» — такова точка зрения моей матери.

Из шести сыновей нашего соседа Ленигка один — мясник. Старики уступили ему в полное распоряжение одну из комнат родительского дома. Фрицко оборудовал ее железными крючьями и вешалками, прилавком, деревянными корытами и фарфоровыми досками, превратив таким образом в мясную лавку. Когда мать посылает меня за сосисками и я дожидаюсь, пока холодные тепленькиепревратятся в теплые тепленькие,мне чудится, будто старая крестьянская горница во все свои четыре стены тоскует по былой душевности.

На том месте в саду, где старая Ленигкиха выращивала некогда анютины глазки, астры, левкои, лакфиоли и даже, представьте себе, розы, Фрицко поставил бойню. Красный цвет, который некогда высасывали из земли розы, сменился красным цветом крови, который теперь в свою очередь засасывает земля.