Мать проходит мимо лавки Штерца. Эта лавка, как нам уже известно, ее идеал. При ее содействии она надеется мало-помалу осчастливить всех босдомцев, поэтому правым глазом мать смотрит прямо перед собой, а левым заимствует примеры у Штерца, и в частности устанавливает, что тем, кто приходит к нему выпить, он предлагает зимнюю редьку. Мать где-то вычитала, что редька усиливает жажду. А не стоит ли ей дома, в Босдоме, предлагать на закуску пивохлебам репу, которую мы сами и сажаем?

Хозяева лавок, в которых моя мать делает закупки для своей деревенской лавки, именуют себя оптовиками. Начинает мать с магазина Марунке, что на углу. У Марунке она закупает полдюжины дед-морозовых масок и три дюжины елочных наконечников из пестрого дутого стекла. А самых маленьких елочных шариков мать хочет в этом году купить десять коробок. Малорослый лавочник выстелил поперек своей блестящей лысины толстую черную прядь. Он сгибается в поклоне, и заложенный у него за ухо карандаш подпрыгивает.

— Очень сожалею, фрау Матт, — говорит он.

Да-да, он говорит фрау Матти при этом кланяется моей матери, хотя знал ее девчонкой и, конечно, не забыл, что это Ленхен Кульковых, проведшая детские годы за три дома отсюда, если идти в сторону Лесного моста.

— Очень сожалею, но маленьких шариков предложить не могу. Это были шарики из России, а у них там, сами знаете, революция.

— Они что ж, елочными шариками заместо пуль стреляют? Прям не верится! — восклицает мать.

У кондитера Новки она покупает две дюжины пряничных домиков с сосульками из сахарной глазури по краю крыши. В глубине души мать скорбит о том, что отец, которому зимой в поле все равно нечего делать, не печет такие домики для собственной лавки.

— Сосульки из сахара? — презрительно хмыкает отец. — Я, к твоему сведению, булочник, а не пряничник.

В ботинках, которые мать натянула специально для городского выезда, бунтуют мозоли. Собственно, и завелись-то мозоли из-за слишком тесной обуви, но мать хочет взять их силой, хочет явиться перед миром в тех же изысканных башмачках, которые носила девушкой. Жаловаться она может только нам:

— Ну будто у меня туда горох накладен.

Вот почему, проковыляв через Длинный мост, мать заходит к мяснику Рутчке, что на Дрезденской улице, садится в уголке для едоков и устраивает себе второй завтрак. Для начала она заказывает теплую тепленькую,штучки, скажем, четыре, потому как у Рутчке горчица больно хороша.

Основные покупки мать совершает у фирмы Юлиус Хандке, бумага, игрушки картонные и т. п.,там она покупает елочные подставки чугунного литья. На чердаке у нас, правда, застряли с прошлого года посеребренные подставки, но в этом году в моду вошли позолоченные. «И уж ежели кто их не купит, — думается матери, — тот пропащий человек». Она приобретает шесть подставок плюс пятьдесят пакетиков с елочными свечами. Свечи тоже имеются дома, но в этом году свечи пошли витые. Закручивая их, изготовители пытаются раздразнить аппетит покупателей. И в случае с моей матерью они без труда одерживают победу.

После этого вожделения матери пробуждают такие хорошенькие масенькие домичкииз дерева и гипса, такие хорошенькие, чудненькие, с башенкой,а на башенке черно-красно-белый флаг, а ограда вокруг хорошеньких, чудненьких масеньких домичковтак прелестно расписана, все травка, травка и розочки, розочки…

У господина Юлиуса Хандке очки без оправы и с золотыми дужками, держится он как старший учитель, особенно когда говорит про бумагу. От него не услышишь слов игрушкиили там игрушечные изделия,для серьезного господина Юлиуса Хандке все это ассортимент товаров.Подобно купцу Марушке, господин Юлиус Хандке держит себя так, будто считает мою мать вполне взрослой дамой, твердо знающей, чего ей надо, поэтому он и говорит с ней на уровне, на котором говорят со взрослыми, а ему бы надо лечь грудью на прилавок, поскольку женщина, стоящая перед ним, — это Ленхен по фамилии Кулька, это дитя с ненасытной душой, дитя, что жадно ловит невидимые колебания, которые окружают все видимые предметы.

Мать разом закупает шесть домиков, красиво поросших мхом и травкой. Шесть штук, ага, прекрасно, и Юлиус Хандке осведомляется, не желает ли фрау Матт приобрести для комплекта также и солдат.

— Солдат? При чем тут солдаты? Не желаю больше слышать ни про солдат, ни про войну. Четыре года война, четыре года без мужа, да еще четверо детей.

Хорошо, хорошо, господин Хандке отмежевывается от своего вопроса, он помянул солдат просто так, для порядка. Ему невдомек, что моя мать принимает эти домики из гипса и папье-маше за сказочные дворцы: в любой миг из ворот может выйти проснувшаяся спящая красавица и, держа своего принца за руку, проследовать с ним в мэрию.

— Хорошо, какие еще будут пожелания?

— А вот. — И мать покупает три пустых кукольных домика, потому что у них такие зящные обоии присборенные гардины на окнах.

Своевременно отправив открытку с видами Босдома, мать известила Марту Ройк, свою прежнюю кумпанку, что будет у нее обедать. Марта Ройк сейчас за торговцем сигаретами господином Лауке. Мужчины всегда сохраняют свое имя и звание, женщины годам к двадцати, во всяком случае когда они выходят замуж, меняют имя. Минна Никлассен, например, стала супругой господина Балтина, школьного надзирателя, а Марта Ройк — ну про Марту мы уже говорили, Марта Ройк стала супругой господина Лауке, торговца сигаретами.

— Боже мой, — говорит моя мать, — а ты еще помнишь, как мы занимались с тобой ремизным делом?

Если перевести с обывательского языка на обычный, это значит: когда мы работали на фабрике. У фрау Лауке через равные промежутки времени правый глаз то вспыхивает, то становится маленький. Фрау Лауке обглядывает мою мать со всех сторон и говорит:

— Ты и нонче-то совсем как тогда, вот только задница у тебя стала еще ширше. Ну и лады.

Моя мать пытается проглотить этот странный комплимент, но безуспешно, сперва надо отплатить той же монетой.

— Да и ты мыргаешь не меньше, как тогда, — говорит она.

Ох уж это моргание, Лаукша знает, что это скверно выглядит. Двойное страдание. Мало того, что глаз дергается, так еще посторонние люди, когда говорят с ней, думают, будто она не принимает их слова всерьез и на все подмигивает. Лаукша заливается слезами:

— Моей вины тут нет, а я терпи.

Мать должна утешать ее, и утешает с превеликой охотой, потому что ответный удар попал в цель. Мать рассказывает о разговорах, которые ведет у себя в лавке с госпожой баронессой.

« — Да неужли, госпожа баронесса?! — это я ей.

— Вот представьте себе, фрау Матт, — это она мне».

А Лаукша начинает толковать про иностранные сорта табака, будто сама каждую неделю ездит за ними на Суматру, а то на Кубу: «„Tabacco fini“, и вообще товар высшего сорта, понимаешь?»

Потом они обедают. К обеду Лаукша приготовила картофельное пюре с фаршем (жареный фарш для начинки колбас), а вместо компота подает заварные кольца с кремом от кондитера Брозена. На долю моей матери заказано три штуки.

Потом мать снова надевает ботинки, вернее сказать, впихивает ноги в ботинки, которые незаметно сбросила под столом, и собирается в путь, чтобы купить сладости, шоколад и съедобные елочные украшения.

Дедушка тем временем закупает листовой табак, но в первую очередь свой горький чай из исландского мха, после чего наносит визит Шветашу и Зайделю— фирме-поставщику. Не забывайте, что дедушка снова выправил себе патент на коммерсанта! Да, да, не забывайте, ибо по воскресеньям или вообще когда ему заблагорассудится дедушка занимается торговлей, продает чаще всего костюмную ткань деревенским парням. У стекольных и горняцких подмастерьев завелся легкомысленный обычай каждые два-три года справлять себе новый костюм в соответствии с требованиями моды. Дедушка без устали восхваляет эту моду, потому что она приносит ему доход, хотя сам он за все время, что я его знаю, не справил себе ни одного костюма. Крестьянская беднота старой закваски всю жизнь обходилась двумя костюмами, во-первых, тем, что носили до свадьбы, а во-вторых, тем, что справили к свадьбе, разве что человек со временем растолстеет, но с чего бы ему толстеть?