В переходах и магазинах торгового центра — толпы. Люди ходят. Стоят у прилавков закусочных. Едят за столами у прилавков. Поднимаются и спускаются по лестницам. Едут на эскалаторах. Толкаются в дверях больших магазинов. Разглядывают витрины бутиков. Держат в руках стаканчики с кофе и колой и отпивают из них, стоя перед витринами. Шумно. Бегающие дети. У входа — темно. Светло в центре большого атриума. Словно там светит солнце. Она двинулась вперед. Небольшие магазинчики торгуют одеждой для совсем юных девушек. Музыка в стиле техно. Тут надо поискать что-нибудь для Фридль. Тогда она сможет сказать подружкам, что это — из Л.-А. Мама привезла. Там все такое носят. Этим она займется позже. Подарками. И Герхарду тоже надо что-нибудь привезти. За то, что он присматривает за Фридерикой. Но на это еще будет время. И сперва следует спросить, какая должна быть фирма. Однажды она привезла джинсы фирмы «Diesel». Фридль не надела их ни разу. Надо-то было — «Levis 501». Джинсы «Diesel» отправились в благотворительную организацию. Эту марку не продать и в секонд-хэнде, так ей было заявлено. С упреком. В бутике на самом верху торговали исключительно белыми товарами. Белая одежда. Белое столовое белье. Белые предметы интерьера. Белая посуда. Все оттенки белого. И масса белых кружев на одежде и скатертях, салфетках и подушках. Напротив — спортивная обувь. «Athlete's Foot». Она вошла. Попросила белые кроссовки. Продавец взглянул на ее ноги. Ей нужны мужские, сказал он. Она поглядела на продавца. Отчего он хамит. Тот все смотрел на ее ноги. Скептически. Стоял, прислонившись к кассе, — и повторил: «You need man's size». [15]«Thank you», [16]— произнесла она, повернулась и вышла.

Продавец удовлетворенно кивнул. Был доволен своим замечанием. Рад ему. Пусть тогда продает свою обувь кому-нибудь другому. Он издевается? Потому что она — белая? У него узкие ноги. Высоченный афроамериканец. Ему было приятно сказать, что она неуклюжая. Приятно. В Вене она считалась стройной. И все говорили, что для ее роста у нее изящные ноги. А здесь — неуклюжие. Она шла дальше. Поворот. Косметика. Сумки. Одежда. Она переходила от вешалки к вешалке. Костюмы. Короткие юбки. Светлые. Пастельные. Будет ли она солиднее в таком. Станет ли Франц доверять ей больше, смени она джинсы и пуловер? Или так же отмахнется. Как отмахивался от женщин в костюмах от «Kenzo». Наводнявших его премьеры, а потом на банкете говоривших всем и каждому: «Мне кажется, это здорово». Которые после «Сна в летнюю ночь» будут бросаться ему на шею и лезть с поцелуями. Щебетать, что это — исключительная удача. Может, если ты в таком костюме, ничто тебя не касается. Как будто ты в белом халате. Во всяком случае, тебя не коснется позор изнасилования, именуемый в дальнейшем любовными причудами. Бедная Титания. И бедная Сильвия Кляйн. Ей приходится играть то, что некий Франц Вагенбергер понимает под любовью. Изображать любовь в его трактовке. Хотя. Это обычный роман. Режиссер и актриса. Режиссер и заведующая литературной частью. Вот тут не все так гладко. Не просто вдохновение. Проще заставить актрису воплотить образ. Что она до сих пор чувствует к Францу? Ненависть. Презрение? И ярость. А какая была любовь. Тогда. Брюки. Брючные костюмы. Платья. Там висят длинные широкие пестрые платья. Может, такое платье понравится Фридль?

Она решила примерить бежевый брючный костюм. Пошла в примерочную. На столе разложены пуловеры. Темные пуловеры. Синие. Зеленые. Черные. Хлопок. Длинные. С острым вырезом. Но такие пуловеры у нее уже есть. И все — темные. Нужно попробовать что-то посветлее. Повеселее. Хотя бы попробовать. Примерочную следовало запирать изнутри. Как дверь в туалет. Кругом зеркала. На стене табличка. Покупательниц просят ничего не оставлять в кабинке и не открывать дверь незнакомым. К чему это. У входа она видела охранника. Вокруг расхаживают женщины. Целиком сосредоточенные на покупках. И такие предосторожности. Неужели они действительно необходимы. Или просто стандартное предупреждение. Она разделась. Повесила куртку. Джинсы. Пуловер положила на табурет. Рубашку — тоже. Надо похудеть. Сверху еще ничего. Но вот бедра. Такой же ширины, как плечи. Или даже шире. И ляжки. Раньше у нее были стройные ляжки. Спорт. Не хватает движения. С тех пор, как Фридль выросла. Теперь она даже не гуляет. Она надела бежевые брюки. Слишком широки. Не тот размер. Двенадцатый. Ей нужны брюки десятого размера. Пиджак нельзя носить без блузки или топа. Слишком глубокий вырез. Она оглядела себя в зеркале. Спереди. Сбоку. Цвет нужен поярче. Интенсивнее. Она смотрела на себя. Ничтожество. В костюме этого цвета она выглядит ничтожной. Она отступила на шаг в угол, чтобы посмотреть на себя с большего расстояния. Казалось, что смотрит издалека. Мир отступил и снова придвинулся. Обратно. Она присела на табурет. Дурнота поднималась от желудка к горлу. Сидя ничуть не лучше. Она прислонилась головой к стене. Закрыла глаза.

Тошнота усилилась. Глаза лучше открыть. Надо лечь. Она улеглась на пол. Соскользнула с табуретки. Сперва на колени, потом легла на бок. Свернулась. Закрыла глаза. Подождала, пока не пройдет тянущая боль в голове. Всхлипнула. Попыталась дышать глубоко. Дыхательная гимнастика. Шум в ушах. Сердце. Отдельные удары. Она лежит. Раз. Два. Три. Вдох. Раз. Два. Три. Выдох. Потом удалось открыть глаза. Смотрела на свое лежащее отражение. Заметила на полу булавку. Осторожно села. Надо выйти. Прочь из духоты. Обрадовалась, что удалось не закричать. Не позвать на помощь. Наверное, тут нет воздуха. Но она же ела. Позавтракала. Прежде так всегда бывало, когда она ходила в церковь натощак. Принимала запреты всерьез. В то время. Перед причастием есть нельзя. Обмороки доказывали ее послушание. Но обидно было, что ее почти не понимали. Никто ею не восхищался. И не хвалил за это. Монахиня. Сестра Агнес. Она всегда с легким отвращением наблюдала, как ее выводят из церкви. И как потом ее рвет у церковной стены. Желчью. На снег. И на булыжную мостовую. Может, стоило бы лечь в церкви на каменный пол. Прижавшись щекой к прохладным плитам. И лбом. Был ли это мрамор? На полу в церкви прихода Парш. Она сидела на полу. В голове пусто. Порожняя голова. Она положила булавку под зеркало. Сидела. В окружении собственных отражений. Сидящих. Плечи опущены. Согнулась. Подперла голову руками. Нужно выйти. Быстро. Руки и ноги плохо слушаются. Вероятно, после самолета. То ли она заболела. Она принялась стягивать с себя бежевый костюм. Натягивать джинсы. Медленно. Ее трясло. С первого раза ничего не получалось. Натянула джинсы. Застегнула. Надела пуловер. Рубашку затолкала в сумку. Сняла с гвоздя куртку. Сунула ноги в туфли и вышла. Прошла через магазин. Пахло духами и косметикой. Снаружи, в торговом центре — едой. Она спешила. Изо всех сил. Диктуя себе каждый шаг. Прочь, на улицу. По Третьей улице она дошла до бульвара Санта-Моника. Вниз. Через Оушн-авеню в сквер вдоль моря. Села на первую же скамейку. Сидела. Смотрела. На море. Было холодно. Она зябла. Завернулась в куртку. Глубоко дышала. Ветер усилился. На газоне лежали двое мужчин. Рядом с пальмой. Укрывшись темно-синей клеенкой. Повернувшись лицами друг к другу. Спят. Клеенка подоткнута под спины и ноги. А больше никого не видно.

* * *

Из номера она позвонила Хельмуту. Он спросил, в чем дело. Почему она не звонит. Он волнуется. Она рассказала ему о головокружении. О том, что пришлось лечь на пол. В примерочной. Как мир навалился на нее, а потом вернулся на место. Словно морские волны на пляже. Но геометричнее. И как билось сердце. Будто рылось в груди. Медленные удары и такие долгие паузы между ними. Ей думается, она заболела. Это все перелет, сказал он. Акклиматизация. Давление. Не рвало ли ее. Нет ли поноса. Боли в груди. Не колет ли. Не месячные ли у нее, а если да, то насколько сильно. И не принимала ли она снотворного. Вечером. Накануне. Нет. Все — нет, отвечала она. Было так, как уже бывало. В детстве. Только хуже. А давление у нее всегда было низкое. Он вскричал: «Ах, бедняжка моя!»