Петер почувствовал, что сказано все. Элиас расстелил одежду на краю камня и лег. Потом послюнявил лист дурмана и скатал из него крошечную палочку. При этом он рассмеялся и сказал, что сам себе напоминает старую клячу отца, которая выходила из дремоты лишь после того, как ей засовывали в задницу вот эти листочки. Петер сделал еще одну напрасную попытку отговорить друга от безумного плана, но Элиас с полным равнодушием рассмеялся. А теперь пусть идет, грубо прикрикнул он на Петера, пусть выспится хорошенько: через две или три ночи он должен быть бодрым, чтобы смотреть за ним, за Элиасом. Он взял кустик красавки, ободрал его рукой, набрав пригоршню ягод, и проглотил половину.
Действие сказалось скоро. Через полчаса после ухода Петера Элиас впал в сильную эйфорию. Он запел, поднялся и начал танцевать под мелодию своей песни. Потом вдруг по телу пошли судороги, и наконец он разразился долгим плачем.
К вечеру успокоился, но почувствовал смертельную усталость. Голова бессильно свесилась на грудь, и когда он понял, что на несколько минут поддался дремоте, он стал громко проклинать себя и бросился в ручей, подняв такой шум и плеск, будто в воду бухнулся здоровенный олень. Именно так ему показалось, ибо он решил, что прибавил в весе.
На рассвете, когда на листья деревьев упали первые яркие лучи, Элиаса охватила уже мания преследования. В трепещущей листве виделись ему какие-то мохнатые создания с маленькими, но острозубыми пастями. Эти злобные существа заполонили собой все пространство; они прыгали, носились, пикировали ему на голову, но все же не касались ее. После второй бессонной ночи слух его, кажется, обострился, а вот зрение ослабло.
Когда солнце было уже высоко, Петер опять спустился к гладкому камню, но Элиаса там не нашел. На камне лежали только веревка и сюртук. Петер прождал более часа, то и дело криком призывая друга, но напрасно. Он отправился назад в надоеде, что Элиас отступился от своего замысла. Вечером Петер подкрался к дому Элиаса и бросил камешек в столь знакомое окошко, но никакого ответа не последовало, и Петер запечалился. Он тут лее поспешил к Эммеру, но и на этот раз не нашел Элиаса.
Три дня и три ночи пропадал Элиас. На четвертое утро Петер уже решил нарушить клятву, собрать дюжину мужиков и в полдень отправиться с ними на поиски. Но до этого дело не дошло — Петер еще раз спустился к камню и тут увидел своего друга. Наблюдая за ним из укрытия, Петер убедился, что Элиас не в состоянии даже сидеть, и понял, что он так и не смыкал глаз.
— Где ты пропадал? — крикнул Петер, но Элиас, казалось, не услышал его. Он крикнул еще громче и увидел, как лицо друга искажает гримаса боли. После долгих попыток добиться ответа и домыслить обрывки слов, удалось все же выяснить, что Элиас поднимался на Кугельберг, самую высокую в этих местах гору, заблудился и совсем недавно нашел обратную дорогу.
Даже в состоянии необычайной усталости Элиас мог бы ясно и четко говорить, но опьяняющее действие мухомора вкупе с дурманом мучительно затрудняло речь. Губы распухли, рот перекосился и омертвел. Слово удавалось выдавить далеко не сразу. Он кое-как объяснил другу, что уже не в силах сам довести свое дело до конца. Пусть Петер поднимет его и привяжет к стволу молодого ясеня. Как же может он показаться на глаза Эльзбет и сказать, что любит ее всю жизнь, если не в состоянии бодрствовать? Петер поднял истощенное тело и сильными руками привязал его к дереву. Элиаса мучила жажда, он всегда пил много воды. Петер нежно поднес к его губам пригоршню. Элиас сделал несколько глотков, но через пару минут его вырвало.
В полдень, когда зной стоял даже в тенистых местах, Элиас почувствовал возбуждающее действие трав, силы, казалось, вернулись к нему. По крайней мере, речь его стала разборчивее. Он даже сказал со смехом, что сон крадет у человека самое прекрасное время в жизни. У него такое ощущение, что время — нечто более продолжительное, чем обычно думают. То, что раньше казалось ему мгновением, теперь растягивается в бесконечность утра. И он совершенно серьезно спросил Петера, как тот представляет себе мгновения, из которых состоит вечность. Петер на вопрос не ответил, он лишь набросил на голову и грудь Элиаса мокрый сюртук, чтобы уберечь от перегрева. Теперь голос доносился из-под сюртука, Элиас говорил, что мгновение вечности составляет семь или восемь таких отрезков времени, какие тянутся от раннего утра до полудня. Может быть, меньше. Но три-то уж точно. Теперь уж Петер неотлучно находился возле привязанного к дереву друга. Лишь по вечерам он бегал домой подоить корову и, не мешкая, возвращался к камню. Элиас просил время от времени поколачивать себя по щекам, по ногам, а если надо — давать затрещину. Он требовал красавки, воды, листьев дурмана в задний проход. Он говорил, что больше не может стоять, пусть Петер отвяжет его. Тот терпеливо исполнял все просьбы, помогал Элиасу сделать несколько шагов, совал ему в губы ягоды и вновь крепко привязывал бессильное тело к дереву. Петер должен был обвязать голову мученика веревкой, конец ее закинуть за сук, натянуть и привязать к собственным щиколоткам. Так, по словам Элиаса, было бы легче им обоим бодрствовать ночью. Если голова привязанного будет клониться, Петер, конечно же, почувствует это, проснется и разбудит Элиаса, пусть даже причинив ему боль, ведь спящий не может любить.
Так протекла шестая ночь в лесу, и Элиас опять не спал. Это требовало страшных усилий, так как Петеру приходилось то и дело отвязывать друга от ствола, совершать с ним маленькую прогулку и окунать его в холодную воду. Стоило Петеру на минутку задремать, как безумный начинал кричать, что силы оставляют его, и Петер боялся заснуть.
Утром седьмого дня Петер на четверть часа отлучился присмотреть за хозяйством. Вернувшись, он застал Элиаса спящим. Он увидел также, что тот не в силах уже сдерживать малейших позывов к опорожнению. По ногам сочилась моча. На коже появились желтые пятна величиной с орех. Петеру стало дурно, и, потрепав Элиаса по щекам, он разбудил его и прокричал прямо в лицо, что не может больше это видеть. Если Элиас сию же минуту не прекратит самоистязаний, он, Петер, приведет сюда сестру, пусть полюбуется. Он расскажет ей, отчего Элиас принимает такие муки. Это вывело несчастного из забытья, и он забормотал о верности клятве и о том, что сам он данному тогда слову не изменил.
Это были последние звуки его речи, потом он не в силах был даже пошевелиться, не говоря уж о том, чтобы произнести хоть слово. В бессильной ярости Петер лупил его, выводя из сна, тащил на себе к ручью, окунал в воду и совал ему в рот снадобья. Глаза у Элиаса уже не открывались, из-под век сочился гной, поэтому Петер взял крошки воска, спрессовал их в лепешечки и вставил между ресницами. Теперь веки были приоткрыты.
Примерно в пять часов пополудни произошло нечто в высшей степени загадочное для Петера. В лесу вокруг них началась какая-то возня. Что-то затрещало и зашуршало в кустарнике. Петеру еще не доводилось видеть, чтобы звери безбоязненно подходили к человеку так близко. Молодой горный козлик, одно из самых робких животных, спокойно пил воду из ручья поодаль и не потрудился даже отбежать, когда Петер поднялся с камня. Чуть пониже на полянке у пещеры пощипывали травку три косули. Из глубины пещеры выпорхнула летучая мышь, и вскоре на гладкий камень вскарабкались саламандры. Одновременно залаяли собаки в Эшберге. Он не мог предполагать, не говоря уж о том, чтобы слышать, что умирающий Элиас все еще говорит на каком-то особом языке. Голос Элиаса звучал на тех частотах, которые воспринимались животными. Он пел в ультразвуковом диапазоне, и его слышали летучие мыши, он беззвучно свистел, и его свист доходил до ушей лисиц и собак. Звери ловили последние сигналы его несчастной жизни.
В седьмую ночь его слух на короткое время чрезвычайно обострился. Элиас слышал не только звуки своей угасающей жизни, он проникал в самые звуки и шорохи, разлагал их на оттенки и обертоны, он слышал даже малейшие сбои своего слабого сердца. Больше слышать этот звук ему уже было не дано: Бог выпустил его из рук своих.