Курт достал из большой дорожной сумки две бутылки водки, а из внутреннего кармана — штопор.

— Фрау Маргит не даст стаканов, — сказала я.

Мы пили из горлышка.

Курт показал фотографии, сделанные на бойне. На первой были крючья, на которых висели и сушились коровьи хвосты.

— Вот эти жесткие, — пояснил Курт, — дома они используют их вместо ершиков для бутылок. А вот эти мягкие, ими играют дети.

Другая фотография: лежащий на земле теленок. На нем сидят трое. Один — у самой шеи. Он в резиновом переднике и с ножом в руке. Позади стоит еще один, со здоровенным молотом. Еще несколько мужчин, пригнувшись, стоят полукругом; в вытянутых руках — кофейные чашки. Следующая фотография: сидящие крепко держат теленка за уши и за ноги. Следующая: глотка теленка перерезана, кровь хлещет, мужчины подставляют свои кофейные чашки. Следующая: они пьют. Наконец: теленок лежит один, в помещении цеха. На заднем плане — чашки, на подоконнике.

Еще на одном снимке была разрытая земля, кирки, лопаты, железные ломы. И в отдалении куст.

— Здесь сидел тот бритоголовый в одном белье, — сказал Курт.

Курт показал нам на снимках своих работяг.

— Вначале, — сказал он, — я не мог в толк взять, с чего это они мчатся сломя голову в цех. Мой кабинет в другой части здания, из окна видишь поля, деревья, кусты и камыши, — на это вот и полагалось мне смотреть в обеденный перерыв. Они не хотели пускать меня в тот цех. В любой другой — пожалуйста, только не в этот. А теперь им все равно, смотрю я или нет.

Георг откупорил вторую бутылку. Эдгар по порядку разложил фотографии на траве. Все они на оборотной стороне были пронумерованы.

Мы сидели перед этими фотографиями, как те мужчины перед теленком.

— У меня есть и другие снимки, — сказал Курт, — на них коровы и свиньи.

Он показал мне того рабочего, который уронил ему на руку железную балку. Оказалось, самый молодой. Курт завернул фотографии в газету. И вытащил из кармана зубную щетку.

— Ко мне приходил Пжеле, — сказал Курт. — Забудь-ка ты эти фотографии у портнихи.

— Лучше у Терезы, — сказала я. — Приноси и остальные.

— Это кто, Тереза? — спросил Георг.

Я уже открыла было рот, но Курт меня опередил:

— Разновидность портнихи.

— Женщины всегда ищут поддержки у женщин, — сказал Эдгар. — Становятся подружками, чтобы жарче друг друга ненавидеть. Чем сильней их взаимная ненависть, тем чаще они встречаются и тем больше времени проводят вместе. Я это по училкам знаю. Одна — шу-шу-шу, другая ухо ей подставит, губы распустит, а губы-то как сморщенные сливы. Звонок дадут, а им все не расстаться. Торчат и торчат у двери класса, одна другой на ухо: шу-шу-шу, шу-шу-шу. Вот пол-урока и проваландаются. И на перемене та же история.

— О мужиках, конечно, шушукаются, — сказал Георг.

А Эдгар засмеялся:

— У большинства мужик-то всего один, плюс еще какой-нибудь, эпизодический.

Эдгар и Георг были как раз такими эпизодическими приятелями у двух учительниц.

— В летнем приволье, — признались они и, слегка покраснев, посмотрели на Курта и меня.

А я была зимней эпизодической подружкой: когда кончилась зима, того мужчины не стало.

О любви он никогда не говорил. Его мысли занимала вода, и он называл меня своей соломинкой. Если я и была соломинкой, то не в воде, а на земле. Потому что на земле мы лежали каждую среду, после работы. В лесу, всегда в одном и том же месте, — трава там росла высокая, а земля была ровной. Потом уж трава не была высокой. Мы обнимались второпях, жар и холод пробегали по коже, сливались воедино. Трава снова выпрямлялась — уж не знаю, как это у ней получалось. И не знаю, почему и зачем мы считали вороньи гнезда на черных акациях. Гнезда пустовали. Он говорил: «Вот видишь!» В тумане были прорехи. Они быстро затягивались. Больше всего зябли ноги, сколько бы мы ни бегали по лесу. Мороз начинал пощипывать еще до того, как темнело. Я говорила: «Все-таки они прилетят спать, а сейчас они кормятся на полях. Вороны живут сто лет».

Капли на ветвях уже не блестели. Они замерзли и превратились в длинные носы. Я не понимала, куда девается небесный свет, хотя битый час наблюдала за небом. Он сказал: «Некоторые вещи зрению недоступны».

Когда становилось совсем темно, мы шли на трамвай и возвращались в город. Какие оправдания он находил для своего позднего возвращения домой каждую среду, я не знаю. Его жена работала на фабрике стирального порошка. Я никогда не спрашивала его о жене. Знала — из-за меня она не останется соломенной вдовой. Я не собиралась у кого-то отнимать этого мужчину. Он был мне нужен только в лесу по средам. О своем ребенке он упоминал изредка: ребенок заика, живет у родителей жены, в деревне. К ребенку он ездил каждую субботу.

А каждую среду вороньи гнезда пустовали. Он говорил: «Вот видишь!» Что касается ворон, тут он был прав. А насчет соломинки — нет. Соломинка на земле в лесу — это навоз. Вот навозом я и была для него, а он — для меня. Что ж, и за кучку навоза хватаешься, если одиночество уже не покидает тебя.

Он был сотрудником Терезиного отдела, тем, кто однажды не вышел на работу и с того дня не появлялся на фабрике. В лесу с пустыми вороньими гнездами он предложил мне вместе с ним бежать за Дунай. Он делал ставку на туман. Другие уповали на ветер, ночь или солнце. «Одно и то же у каждого свое, как любимый цвет», — сказала я. А мысленно добавила: и как способ самоубийства.

Очевидно, и в нашем лесу среди акаций было дерево с дверной ручкой на стволе. Я разглядела это дерево, но позже, не тогда в лесу. Может быть, оно росло слишком близко, прямо под носом. Но он знал это дерево и открыл дверь.

В следующую среду он был уже мертв, погиб вместе с женой во время бегства. А я все ждала вести, что он жив. Не потому, что любила. Но со смертью невозможно смириться, если с умершим тебя связывала тайна. Я ведь и раньше ломала себе голову: чего ради я хожу с ним в лес? Чтобы полежать в высокой траве, чтобы открыть шлюзы и дать волю застоявшейся крови, а потом даже не пытаться поймать его взгляд? Наверное, так оно и было.

Лишь спустя несколько месяцев в медпункте на столе оказался клочок бумаги с его фамилией. Тереза, вечно шнырявшая по всей фабрике, видела эту официальную справку. В ней значилось: фамилия, имя, профессия, домашний адрес, дата смерти и диагноз — естественная смерть от остановки сердца. Место смерти — по месту проживания. Время смерти — 17 часов 20 минут. Печать учреждения судебно-медицинской экспертизы, синяя подпись.

Такой же клочок с фамилией и именем его жены получили на фабрике стирального порошка, где у Терезы работала знакомая медсестра. В справке была указана та же дата смерти и та же естественная смерть от остановки сердца, время смерти — 12 часов 20 минут, место смерти — по месту проживания.

Тереза сказала: «Ты многовато о нем спрашиваешь. А ты же лучше всех его знаешь. У тебя с ним что-то было, это ни для кого не секрет. Кстати, это первое, что мне тут рассказали о тебе. А как раз перед тем, как мы с тобой повстречались у портнихи, он тоже к ней приходил. Я пришла, он ушел. Портниха ему на картах гадала. Теперь это уже не имеет значения, — добавила Тереза, — но доверять такому человеку я не стала бы».

Капитан Пжеле никогда не задавал мне вопросов о нем. Может быть, на свете все же было что-то, о чем капитан Пжеле не знал. Однако я слишком часто ездила в лес — неужели это могло остаться неизвестным капитану Пжеле? Может быть, капитан Пжеле с ним говорил обо мне. Но в лесу он никогда ни о чем меня не выспрашивал, да и вообще по-настоящему он меня не знал. Я это заметила — как раз потому, что я его не любила.

Впрочем, может быть, капитану Пжеле он рассказал, что я, если уж очень надо, могу спеть.

— Завели себе любовь. Она пропахла древесиной и жестью, — ворчал Курт. — У меня ничего такого нет, а оно и лучше. С дочками и женами кровохлебов я бы не мог любовь крутить.