Пока «Эспаньола» вновь бороздила океан, подчиняясь фантазии Исабель Тогорес, мы достигли вершины горы. Оттуда был виден особняк на небольшом холме, расположенном на гладком склоне. Вдалеке смутно виднелась река среди теплиц, где крестьяне выращивали землянику. Мой городок находился ниже по течению, за излучиной реки, исчезавшей за холмами. На этой высоте был слышен очень отдаленный шум – гоготанье птиц, металлический звон, отрывистое рычание мотора – как будто звуки сохранялись в невидимых пузырьках, медленно поднимавшихся вверх и лопавшихся там, где мы находились. Пако воткнул палку в землю и созерцал пейзаж, опершись обеими руками на набалдашник из пуль.

– Не знаю, – сказала Полин, схватившись за поля шляпы, как будто дул сильный ветер, хотя воздух был неподвижен. – Мне жаль этого Эберардо. Он вызывает во мне жалость – со всей его энергией, которую он не знает, к чему приложить. Но он мне неинтересен. Это очень странно. Обычно меня все интересует.

– Мне бы хотелось жить так, как ты – витая в облаках, – ответила ей Долорес таким суровым голосом, что все мы замерли, не зная, что сказать.

В действительности меня тоже не заинтересовал Эберардо. Я подумал, что Пако и все остальные его гости знали, на что намекала Исабель своим рассказом. Но я был согласен с Полин. Это было мне неинтересно. Неизвестно почему, мне вдруг вспомнилось утро, когда издатель вошел в магазин моей матери. Пако имел здесь кредит, так же как и Эберардо в лавке на углу. Однако издатель всегда погашал свои счета, и кредит возобновлялся – постоянный и все время меняющийся, как те книги, которые я получал от Пако в подарок и где обнаруживал истории, рассказываемые им в казино. Благодаря Пако я воспринимал литературу не как страдание или борьбу с миром и уж вовсе не как шарлатанство, а как приятную прогулку. Я вспомнил то утро, когда издатель вошел в магазин в своем берете, держа в руке палку с набалдашником из пуль. Я боялся, что она упадет на пол и пули разлетятся в разные стороны, как салют. Моя мать резала ломтиками ветчину. Она подавала издателю еду и вздыхала, вспоминая прошлое. Ее мучила мысль, что в своей жизни она совершила какую-то непростительную ошибку. В то утро в магазине Пако положил мне руку на плечо. «Если когда-нибудь ты станешь писателем, – сказал он мне, – помни, что ты сам не представляешь никакого интереса. Никогда не говори о себе самом. Твоя мать, например, намного интереснее тебя. А ты – ничто. Всего лишь голос, который видит, – и ничего больше. Помни это». В тот момент я подумал, как всегда, что никогда не стану писателем. Я продолжал так думать и через некоторое время, стоя на той горе и восхищенно глядя на Полин; я так считаю и сейчас, когда пишу эти строки. Быть писателем означает зарабатывать этим на жизнь, что само по себе не может не сказываться отрицательно.

Пако по-прежнему стоял, глядя на долину. Его голос вывел меня из состояния задумчивости. Еще более хрипло, чем обычно, он сказал, не глядя на нас, как будто был один и мог позволить себе удовольствие говорить, ни к кому не обращаясь:

– Почему, когда я стою на вершине горы, у меня возникает неприятное чувство, будто кто-то издалека просит меня о помощи? Неужели правда, что крики о помощи навсегда остаются в воздухе?

Рыбный сукет достаточно быстр в приготовлении. Гораздо дольше готовится картофель, но тот, что выращивал в огороде Фарук, варился довольно быстро. Это был французский сорт, не распространенный в наших краях, несмотря на то что граница проходит совсем рядом. Этот картофель не был ни слишком жестким, ни мучнистым и не рассыпался при варке; кроме этого, он обладал необыкновенным горьковато-сладким ароматом, возбуждавшим аппетит. Это был отменный и вкуснейший сорт, и Пако часто мог ужинать блюдом из одного картофеля. Он готовил его в камине, положив внутрь каждой картофелины кусочек сливочного масла, чтобы они им пропитались.

Как я и предполагал, Лурдес хранила железный котелок в кладовке. Я поставил готовиться соус, добавив в него сладкий перец и несколько горошин черного перца, и стал резать картошку. Кроме Антона Аррьяги, прямиком направившегося к мини-бару, все гости уселись отдохнуть, едва вернувшись с прогулки. Долорес, избавившись наконец от сапог и трех пар носков, разглядывала свои ноги в полном отчаянии. «И что хорошего в этих горах? – сказала она уныло. – Они – все равно, что огромные кучи щебня, небоскребы, осевшие вниз и скрывшие под землей лифты. Честное слово, не понимаю, какое можно находить удовольствие в том, чтобы карабкаться по этим горам?»

Антон пришел на кухню за льдом для виски. Накладывая ему лед, я услышал голос Пако, предлагавшего приготовить на всех сухой мартини.

Я вспомнил одно утро. Некоторое время назад, когда я привез в особняк заказанные товары, Лурдес, бывшая в хорошем настроении, поведала мне секрет своей долгой службы в доме издателя. «Единственная хитрость, – сказала она мне, – не допустить того, чтобы он что-нибудь делал сам. Если тебе удастся добиться того, чтобы ему не пришлось пошевелить и пальцем, тогда можно работать спокойно». Услышав, как он своим оглушительным голосом предлагал гостям сухой мартини, я понял, что у меня будут неприятности. И действительно – вскоре Пако пришел ко мне, охваченный внезапным приступом раздражения: все необходимое для коктейля вдруг неизвестно куда подевалось. Я долил в соус рыбный бульон, положил нарезанную кружочками картошку и взялся помогать Пако. Я нашел шейкер, бутылку «Бомбея» и бокалы. Лурдес была права. Издатель был не в состоянии справляться с домашними делами без помощи кого-нибудь, кто решал бы возникающие трудности и указывал ему точное предназначение используемых предметов. Его представление о назначении вещей можно было бы с достаточной снисходительностью определить как приблизительное. Оставшись один, он вполне мог дойти до того, чтобы взбивать коктейль пестиком и процеживать его через дуршлаг для спагетти. Наблюдать все это было гораздо утомительнее, чем самому приготовить ингредиенты. Поэтому я поставил все необходимое на мини-бар, втайне надеясь, что случится чудо и Пако откажется от своего намерения. Он взял бутылку с джином. После долгих усилий ему наконец удалось вытащить пробку зубами. Затем он посмотрел, нахмурившись, на стакан для смешивания, по-видимому, спрашивая себя, почему он не наполнен льдом. Я хотел взять лопатку для льда, чтобы помочь ему, но он, нетерпеливо взглянув, остановил меня:

– Оставь это. – А затем: – Что ты здесь делаешь, щенок? Тебе больше нечем заняться?

Щенок. Пако называл меня так только тогда, когда действительно был раздражен, поэтому я поспешил убраться в свои владения. Я прибавил огня, положил в горшок репу и филе скорпены и посолил. В этот момент на кухне снова появился издатель. Как и все живущие уединенно люди (в особенности такие мизантропы, как Пако), он мог послать тебя куда подальше, а через несколько минут упрекнуть за то, что ты бросил его, как ненужную вещь.

– Педро, – сказал он крайне раздраженно, – Педро, что ты сделал с оливками? А где зубочистки? Они у нас есть или нет? Когда же ты наконец будешь порасторопнее?

Это едва не вывело меня из себя. Если в доме царила такая напряженная атмосфера, я вовсе не обязан был за это расплачиваться. Я рассерженно бросил ложку, которую держал в руке, и стал размышлять, где же Лурдес могла хранить эту чертову коробку с зубочистками.

– Какой хороший хозяин, – пробормотал я, роясь в шкафах.

На мой маленький бунт последовала незамедлительная реакция. Внезапно преобразившись, Пако расхохотался.

– Черт возьми, вовсе не обязательно становиться любезным, чтобы меня обругать. В следующий раз можешь назвать меня болваном. Мы же свои люди, парень.

После этого он вернулся в столовую. Эта черта в характере Пако больше всего меня поражала: его приступы раздражительности были такими неистовыми, что, казалось, ничто не сможет их успокоить; однако в то же время они были столь безосновательны, что внезапно исчезали без следа, как тающий во рту сахар.