Ответы на все эти вопросы нашлись только назавтра, когда бабушка обшарила карманы дедовой куртки. Давешний герой уселся под акацией как ни в чем не бывало, правда, в любом другом случае он бы потребовал, чтоб с глаз долой убрали стол для сборщиков винограда, а тут решил не привлекать внимания и только молча передвинул кресло. За виноградником и дубовой рощей ухаживали особенно тщательно, если судить по тому, сколько народу прошло в то утро по дороге. Дед отвечал на каждое приветствие, и казалось, его нисколько не смущали затаенные улыбки тех, кто осведомлялся о его здоровье. Большинство проходящих принимали накануне участие в поисках, но, похоже, они не держали на него зла. Теперь, когда месье Бюрго снова занял законное место на посту, жизнь постепенно возвращалась в привычную колею, а сам он — к своим загадочным грезам.

Более всего бабушка не хотела, чтобы подумали, будто проверять дедовы карманы у нее в обычае. Нет, это совсем не в ее стиле. Но обстоятельства обстоятельствам рознь: тот бред, что он наговорил накануне, у кого угодно зародил бы подозрения. И подозрения полностью подтвердились: она показала Люси прямоугольничек розового картона — билет с указанием даты и места следования, безоговорочно изобличающий беглеца, билет туда и обратно на — она не смогла произнести вслух куда, потому что таких слов никогда не произносила, а просто дала дочери прочесть — на «остров Леванта — рай для нудистов».

Пресловутый остров, третий к востоку от Поркероля и Пор-Кро, так часто показывали с берега, о нем столько тайно мечтали, что никто не счел себя вправе бросить в деда камень. Дедова выходка даже пришлась по душе. Мы восхищались его мужеством. Зная его независимый ум, любовь к одиноким прогулкам, манеру водить машину, от него можно было ожидать чего угодно. Кому, как не ему, отважиться на скандальную вылазку. Мы воображали, как он обследует пляжи с сигаретой во рту и брезгливо-отстраненным выражением лица, пожирая прищуренными глазами трепещущую плоть обнаженных женских тел и груди всевозможных размеров и очертаний, как вдыхает аромат загорелой кожи, смазанной маслом от ожогов, и как на обратном пути, удаляясь от вожделенного острова на теплоходе, зубрит белиберду, которой собирается нас потчевать: висячие корни, огненные кроны — вот это уж точно наглость. Между тем дедушкина эскапада наводила на размышления. Старик, казалось, получил какие-то негласные указания хорошенько попользоваться отведенным ему остатком жизни. После такого побега закрадывались подозрения, что если он вдруг переживет бабушку, то, чего доброго, женится снова, как его друг, с которым они некогда учились в Париже и в двадцать лет, не имея ни гроша, нанимались клакерами, чтобы бесплатно слушать концерты, — так вот, друг этот после недолгого вдовства вступил недавно во второй поздний брак с молодицей лет, правда, пятидесяти, но все равно такой союз давал деду пищу для фантазий, освободись он от договора, заключенного в двенадцатом году.

Бабушка не стала поднимать шум. Она велела всем держать язык за зубами и не говорить виновнику скандала, что нам все известно. Словно бы в подтверждение того, что с исполнением заветной мечты о путешествии на Киферу не стоило медлить, дедушка умер менее года спустя, убежденный в том, что унес свою тайну в могилу, — умер однажды вечером в маленькой комнатенке, такой тесной, что невозможно было внести гроб, не передвинув пианино: сердце, ничего не попишешь.

II

С тетушкой все получилось проще некуда. Сняли капельницы с костлявых рук, послушно лежащих вдоль изможденного тела, вынули из носа трубку, через которую ее кормили, и мужественное сердечко не заставило себя просить дважды. Дело — величайшее в жизни — совершилось за три секунды. Седая головка повалилась набок.

В подобных случаях наблюдаются иногда чудеса упорства, когда организм, вопреки ожиданиям, предпринимает самостоятельно заранее обреченную на неудачу попытку выжить и, перед тем как сдаться, ведет годами, а то и десятками лет растительное существование, при котором жизнь вся сосредотачивается в защитном покрове: в ногтях, волосах. Подобного упрямства вполне можно было ожидать и от тетушки, в ее натуре было часами корпеть над задачкой, силясь вычислить арифметическим путем то, что элементарно решается при помощи правильно составленных алгебраических уравнений, однако как учительница начальных классов она считала делом чести не спасовать перед дерзкими молодыми умами, полагавшими, что если они поступили в коллеж, то могут запросто морочить ей голову. Понятно, что три недели в коме она продержалась исключительно благодаря своей твердости.

Она была тетушкой для всей коммуны — бывают же «отцы наций», а тут, так сказать, местная вариация. Рандомский кюре, которому она всю жизнь усердно помогала, так начал надгробное слово: «Наша тетя Мария нас покинула». Это заявление в духе Боссюэ немного покоробило родственников: нечего примазываться к чужому горю. В действительности же у нее было всего два племянника: папа и его кузен Реми — сыновья двух ее братьев, Пьера и Эмиля. Пьер-то и построил ей, наплевав на кадастры и запреты властей, маленький домик в нашем саду. Он не мог допустить, чтобы его сестру притесняли суровые монахини, у которых она жила, будучи учительницей. Возможно также, он пытался частично компенсировать нанесенный войной ущерб, восстановить обрубленные семейные ветви.

Даже если тетушка и подумывала когда-нибудь о замужестве, теперь уже было маловероятно, что она создаст семейный очаг: похоже, она находила уцелевших после войны мужчин недостаточно прекрасными, а они — ее. Уединенный скит полностью соответствовал ее монашескому образу жизни: он состоял из убогой кухоньки (она умела готовить одно-единственное фирменное блюдо — клейкий и комковатый белый соус, но обычно для поддержания жизни в тщедушном теле ей хватало трех-четырех грецких орехов) и такой же маленькой комнатки, где стояли кровать, комод, шкаф, письменный стол и над ним — застекленные полки, на которых она держала школьные учебники и несколько религиозных книг, да еще скамеечка для молитвы — после ее смерти весь этот жалкий скарб Реми отдал старьевщику.

Голые белые стены еще сильнее уподобляли ее комнату келье. На них висело лишь то, что составляло тетушкину теологическую троицу: распятие, за которое была заткнута веточка священного букса, сохраняемая с Вербного воскресенья в течение целого года (буксом из нашего сада пользовался весь городок, чем мы немало гордились), и, друг против друга, две величественные гравюры с изображением Лурдской Богоматери и святой Терезы из Лизье.

В свое время тетушка выиграла международный конкурс, посвященный столетию явления Богородицы в Лурде: она безошибочно ответила на самые каверзные вопросы о реке По, размерах грота Массабьель и цвете глаз Бернадетты. Победитель награждался недельным паломничеством в Лурд. Из того путешествия она и привезла изображение Богоматери, на котором каллиграфическим почерком было выведено имя обладательницы первого приза: первая из миллионов участников — чем не пропуск на небесный путь.

В левом нижнем углу маленькая пастушка стоит на коленях перед источником, подол плохонькой юбки расстелился по траве, голова укрыта капюшоном, в молитвенно сложенных руках зажаты четки. Лучащееся лицо обращено к высокой белой даме, осененной нимбом серебряной пыли и улыбающейся ей со скалы, элегантной, как манекен, с тонкой талией, перехваченной голубым шелковым шарфом, концы которого спадают вниз, очерчивая линию бедра. Неземное на первый взгляд существо скрывает под туникой весьма изящные формы. Их легко проследить, начав с босых ножек, выступающих из-под края одежды (уклон скалы создает эффект каблука), затем, скользнув взглядом вдоль стройных голеней вверх к узким бедрам и плоской груди (она же не кормящая мать), чуть коснуться лебединой шейки и раствориться в светлом источнике ее глаз, устремляющих на восторженное дитя взгляд, исполненный чистой любви. Тайна воплощения велика есть. Мы можем видеть только тело. Лурдская Богоматерь — самая красивая из Дев, по крайней мере, из тех, что являлись крестьянам там и сям и давали селениям такие живописные названия, как Богоматерь Утешения, Умиления, Горемыки и Грязнухи, — все они давно уже обрубили пуповину, связывавшую их с Девой-Матерью, юной галилеянкой, голубиной избранницей.