Все произошло так быстро, что ему казалось, будто его унесло смерчем. Теперь он чувствовал нечто вроде запоздалого шока. Он заперся во дворце и отказывался видеть кого бы то ни было. Наедине со своей совестью он спрашивал себя, не поступил ли неправильно он сам и не действовали ли солдаты под влиянием минутного импульса. Прежде чем окончательно и бесповоротно принять титул августа, он хотел, чтобы армия тем или иным образом подтвердила его избрание…

Тем временем лихорадочное состояние солдат в казармах все возрастало. Ходили тысячи слухов, одни мрачнее других. Почему Юлиан не показывается? Как он может закрываться ото всех в столь торжественный момент? Этому могло быть только одно объяснение: подкупленные Констанцием чиновники держат его под стражей! Кто знает, может быть, его уже убили?..

Неожиданно в казарму петулантов ворвался придворный, служивший при доме Елены.

— Солдаты, легионеры, друзья! — закричал он. — Не предавайте своего императора в этот тяжелый час! ⁹³

Из этих слов солдаты поняли, что Юлиан убит. Опьяненные яростью, они выбежали из казармы, обнажив мечи. «Они взломали ворота дворца и растеклись по лестницам и внутренним помещениям, нападая на слуг, на придворных и на представителей власти, попадавшихся им на пути. Однако, добравшись до комнат императора, они увидели, что там все в порядке и ничто не свидетельствует о каких бы то ни было трагических событиях». Дойдя до зала Совета, они встретили отряд щитоносцев, который преградил им дорогу. Поскольку они грозили разнести все, если их не пропустят, командир щитоносцев сказал:

— Успокойтесь. Юлиан вас примет.

Это заявление успокоило их, так как, судя по нему, Юлиан был еще жив. Но когда ожидание затянулось, они решили, что их заманили в ловушку, и в бешенстве вновь начали кричать.

В то же мгновение двери открылись настежь. Они вошли в зал Совета, где их принял сам Юлиан, блистающий в новом одеянии августа. «Тогда, — пишет Юлиан, — их радость превратилась в исступление: они бросились обнимать своего императора, подняли его на руки и, казалось, полностью завладели им» ⁹⁴. На этот раз в их воле нельзя было усомниться…

На следующий день Юлиан появился перед всеми войсками гарнизона, собравшимися на Марсовом поле. Погода была ясной, но холодной, и тонкая корочка белого инея блестела на помосте. Медленными шагами он поднялся по ступеням, ведущим на возвышение. Когда он обернулся, чтобы приветствовать солдат, его охватило сильное волнение. Мысленно он вновь пережил то, что произошло пять лет назад в Милане на церемонии его назначения цезарем. Но на этот раз на высоте помоста стоял он один. Тем не менее ему не было страшно. Победы, одержанные с тех пор, закалили его и придали ему уверенности. Впервые в жизни приветствие солдат предназначалось ему одному. Он почувствовал, что может рассчитывать на это море вооруженных людей, собравшихся вокруг своих штандартов, людей, возлагавших на него все свои надежды и облекавших его своим полным доверием.

— Солдаты! — начал он взволнованным голосом. — Я принимаю высшую честь, которую вы мне оказали. Я уверен в том, что правильно понимаю вашу волю, и клянусь вам, что вы не пойдете воевать за пределы Галлии, если не дадите на это своего согласия. Я также объявляю вам, что начиная с этого дня любое продвижение по гражданской или военной службе будет основываться исключительно на личных достоинствах человека. Рекомендации только принесут вред тем, кто будет их предъявлять. А теперь, друзья мои, да будет Бог к нам благосклонен!

При этих словах со всех сторон раздались приветственные крики. Солдаты стучали боевыми щитами о поножи. Юлиан закрыл глаза. В его памяти вновь возник тот грохот бури, который он слышал во время своего назначения и который наполнил его душу радостной дрожью ⁹⁵. Он держал глаза закрытыми до тех пор, пока все не стихло. Когда он вновь открыл глаза, то увидел, что вся армия протягивает к нему руки. Из двадцати тысяч глоток вырвался общий возглас:

— Да здравствует император Юлиан! Да здравствует Юлиан Август!

Ему только что исполнилось 29 лет.

XV

На следующий день, когда волнение улеглось, Юлиан смог наконец серьезнее обдумать сложившуюся ситуацию. Положение его было весьма непростым. Легионы, провозгласившие его августом, разошлись по своим квартирам. В Лютеции, как и во всех основных городах Галлии, население одобряло переворот, совершенный военными. Узнав, что восстание удалось, скутарии и гентилы, двигавшиеся в направлении Орлеана, заставили Синтулу повернуть назад и возвратились в Лютецию. Спокойствие было восстановлено во всех уголках провинции…

Однако едва ли это могло успокоить Юлиана. Флоренций и Децентий спешно покинули Галлию и бросились в Константинополь, чтобы оправдаться перед Констанцием и убедить его в том, что не имеют никакого отношения к произошедшему. Их бегство повлекло за собой отъезд множества высших и средних чиновников, отсутствие которых парализовало управление. Вокруг Юлиана искусственно создавался некий вакуум. За пределами Галлии трое из четырех префектов империи: а именно префекты Италии, Африки и Иллирии, — заняли враждебную Юлиану позицию, считая его новым узурпатором.

Однако больше всего его заботило не это. Префекты, в конце концов, не более чем пешки в игре. Важнее было узнать, как отреагировал Констанций, получив сообщение, что гарнизон Парижа поднялся против него. Отношение императора во многом зависело от того, как ему будут представлены эти события. А Юлиан, естественно, не мог ждать от Флоренция и Децентия слов в свою защиту.

Зная болезненную недоверчивость Констанция, Юлиан сомневался, удастся ли ему когда-нибудь заставить его хотя бы допустить, что сам он ничего не делал для того, чтобы спровоцировать восстание, а был вынужден уступить воле солдат, дабы избежать рассеяния армии и потери Галлии.

Как мог он объяснить своему двоюродному брату, что ни в коей мере не претендует на трон? На первый взгляд, события свидетельствовали об обратном, и тем не менее это было так. Мысль о развязывании гражданской войны ради того, чтобы захватить власть, в буквальном смысле слова ужасала Юлиана. Он слишком хорошо сознавал трагические последствия подобных действий и был готов на любые уступки, лишь бы избежать их. Кроме того, он предпочел бы удовлетвориться, как и в прошлом, званием цезаря. Единственное, чего он хотел от Констанция, так это отмены своего непродуманного приказа о переводе войск, который и стал причиной восстания, и предоставления ему, Юлиану, чуть большей независимости в управлении провинцией. Он хотел иметь право самостоятельно назначать военных и гражданских чиновников, осуществлять более непосредственный контроль за управлением финансами, получить из общественных денег суммы, необходимые для выплаты вознаграждения солдатам. До настоящего времени Констанций отказывал ему в этом, хотя подобные функции обычно соответствовали компетенции цезаря. Требования Юлиана не были чрезмерными. Они ни в коей мере не вредили интересам империи. Но независимо от того, согласится ли на них Констанций, ясно было одно: уже нельзя было оставить все по-прежнему и сделать вид, будто ничего не случилось. Иначе легионы вновь взбунтуются. И тогда они без колебаний откажутся от Юлиана и провозгласят августом кого-нибудь другого. В результате наступит время насилия, размах которого невозможно предугадать. Разве не мудрее пойти на компромиссное решение, прежде чем это случится? В надежде убедить Констанция Юлиан направил ему письмо, составленное в самом примирительном тоне. Он писал:

«Сделанный тобой цезарем и брошенный в самую гущу сражений, я вполне довольствовался предоставленной мне властью и, как верный слуга, посылал тебе частые отчеты о долгожданных успехах; я утруждал твой слух сообщениями о победах, но никогда при этом не ставил их себе в заслугу. Вместе с тем — и это могут подтвердить многочисленные свидетели — я всегда первым начинал трудиться и последним отдыхал. Однако — могу ли я написать это, не оскорбив тебя? — если, по твоему мнению, в эти дни [в Лютеции] произошел переворот, то это потому, что солдаты, бесплодно прожигая жизнь в частых и жестоких войнах, в конце концов привели в исполнение план, который давно лелеяли в душе. С дрожью нетерпения они искали для себя начальника, никому более не подчиненного, вместо цезаря, бессильного воздать им за труды и беспрестанно одерживаемые победы. К этому гневу солдат, не имевших никакой возможности продвижения по службе и даже не получавших регулярной платы за службу, внезапно добавилось новое горе: приказ отбыть в отдаленные регионы Востока — и это им, привыкшим к куда более умеренному климату. Их собирались оторвать от жен и детей и, нагими и нищими, гнать неизвестно куда. С ожесточением, какого нам никогда не приходилось прежде видеть, они собрались ночью и осадили дворец, криками провозглашая меня Августом. Услышав их, я ужаснулся. Признаюсь: я пытался держаться в стороне от этого, сколько было возможно; я прятался, ища спасения в тишине и уединении. Потом, поскольку более тянуть время было невозможно, я вышел к ним с открытой грудью без доспехов в надежде успокоить их дружескими словами. Однако тогда их души разгорелись до такой степени, что, видя, как я пытаюсь уговорами сломить их упрямство, они так сдавили меня, что чуть было не задушили. В конце концов я сдался; я сказал себе, что если они меня убьют, то кто-нибудь другой с радостью даст провозгласить себя Августом, и я уступил им, отчаянным усилием пытаясь утихомирить эту бурю.