— Эй, — окликнул мой страж. — Видишь это?

Он ухмылялся половиной лица, засунутой в окошко двери. От него воняло говном. В руке у него был латунный ключ, слишком маленький, чтобы подойти к замку моей камеры.

— Ням-ням, — сказал он. — Стыдно признаваться, но у меня такой тугой желудок, что ты даже представить себе не можешь. Я сру раз в несколько дней. Может, поможет, если ты меня подбодришь?

И он положил ключик в рот и сделал вид, что проглотил его. Вот так развлекались в Управлении государственной безопасности.

По моим расчетам, был уже поздний вечер, когда дверь заскрипела вновь. Охранники сменились, потому что мне открыл другой полицейский и велел как можно скорее собираться. Куда?

— Тебе пора домой, — сообщил он. — Ты что, не рад?

Наверху меня ждала Миранда.

Она выглядела, как ангел мести. Может быть, именно таким я сохранил ее образ в своем сердце. Она стоит, прекрасная и ужасная, злая и одновременно напуганная. Только сейчас, когда Ирис было уже почти три месяца, я понял, что Миранда не только восстановила форму после родов: она стала еще прекраснее.

Случай наверняка был торжественным, потому что Миранда нарядилась. Столько косметики она не накладывала никогда. Я узнал ожерелье, которое купил ей на Плая-дель-Эсте. Когда я вошел, она стояла и разговаривала с агентом Наварро. На улице было темно.

— А куда ты дела Ирис? — было первым, что я сказал. Она с Хуаной, — ответила Миранда. — Поехали домой?

— Ну, это зависит от него, — сказал я и указал на Наварро.

Маленький чекист сидел на столе и улыбался, как будто все происходящее было приятным и забавным.

— Все в порядке, вы можете идти, — сказал он. — Ваша супруга обладает сильным даром убеждения.

— Сволочь, — произнес я.

— Заткнись, Рауль! — сказала Миранда.

— Может так случиться, — предупредил Наварро, — что нам потребуется побеседовать с вами еще раз. Поэтому вам разумнее быть более любезным.

— Хорошего вечера, — сказал я. Больше всего мне хотелось заехать ему в харю.

Мы пошли домой. Я испытывал скорее злость, чем облегчение. То, что Миранда забрала меня, как мама забирает нашкодившего сына из школы, было последним унижением из пережитых мною за последние сутки.

— Как ты узнала, где я? — спросил я.

— Чако позвонил. Он оставил сообщение госпоже Пиньейро. Как ты можешь догадаться, у нее был великолепный вечер. Я потратила много часов на то, чтобы найти тебя, а ведь ты обещал,что я не увижу тебя за решеткой. Ты что, забыл?

— У них ничего на меня не было. Только издевательства и террор.

— Ну что же, на меня это подействовало, — сказала Миранда. — Я испугалась до смерти.

— Я очень сожалею, любимая.

— Не будем больше об этом.

Она обняла меня за талию и заковыляла на своих высоких каблуках по неровной брусчатке. Мы шли по направлению к Центральному парку. Улицы Гаваны были темными — никакой светящейся рекламы, почти никаких уличных фонарей; изредка проезжающий мимо автомобиль, часто только с одной фарой; подворотни, казавшиеся пустыми, пока во мраке не блеснет красный огонек сигареты; мужчина и женщина, стоящие без движения, как статуи: они курили и тихо разговаривали.

— А что он имел в виду под «даром убеждения»? — спросил я на полпути к дому. — Как тебе это удалось?

— Женский шарм и осторожные угрозы.

— Какие угрозы?

— Я сказала, что разговаривала с «Международной амнистией». Но не знаю, произвело ли это какое-нибудь впечатление.

— Ну меня же отпустили.

— Да, — кивнул она. — Но думаю, им все равно пришлось бы это сделать.

— А что насчет женского шарма?

— Ты что, не видишь, как я нарядилась?

— Да, ты сегодня просто красавица.

— Это всегда помогает, — сказала Миранда.

Но я шел и постоянно повторял про себя слова матери: «А как женщины во все времена получали то, что хотели?»

Стоило Миранде появиться, как через несколько минут меня отпустили? Я не знаю, сколько времени она там провела. Достаточно ли для того, чтобы…

Свои подозрения я не мог высказать Миранде. Как бы это выглядело? Но постепенно мысль об этом стала навязчивой — мысль о том, что Миранда пожертвовала своим телом ради того, чтобы меня выпустили из-за решетки. Как нагло улыбался Наварро! Я уже представлял себе, как это все могло происходить, как ею манипулировали — Миранда ничего не знала о допросах, о том, что я говорил, и о том, какие обвинения они собирались против меня выдвинуть. Она была беззащитна против лжи. И она решила принести самую большую жертву. Понятно, что за это я бы должен был любить ее еще больше.

Но у меня не получалось. Я был слишком слаб, предпочтя мрачные подозрения трезвому взгляду. Чего я больше всего боялся? Да, Наварро сказал, может так случиться, что им потребуется побеседовать со мною еще раз… И с этим мне предстояло жить: каждый раз, как ему захочется увидеть Миранду, меня будут забирать. И меня бросят в подвал к садисту, где я буду сидеть и читать «Империализм», ожидая, пока они закончат там, наверху.

С Ирис произошло чудо. Через три тяжелых месяца она успокоилась и уже не доставляла столько хлопот. Может быть, она просто-напросто перестала бояться голодной смерти, посчитав, что, раз ее кормили и вчера и позавчера, то шансы на то, что накормят и сегодня, не так уж малы? Она стала спать больше двадцати минут подряд, а когда просыпалась, то первым делом не издавала вопль ужаса, а широко раскрывала глаза и мило улыбалась. Внезапно я заметил, что она — красавица. Очень маленькая, но настоящая красавица, а взгляд ее мог заставить тропический ураган остановиться и затаить дыхание.

Страх остаться с ней наедине прошел. Хуже был страх того, что, немного освободившись от материнских забот, Миранда будет обманывать меня. Но на какое-то время и это перестало меня беспокоить: я был занят знакомством с Ирис.

Мне хотелось петь ей, но скоро я понял, что ненавижу известные мне песенки — дидактические детские песни для юных пионеров. Песни о том, как прекрасно собирать апельсины для Че и Фиделя, и о том, как мы, юные пионеры, не боимся танков и самолетов империалистов. И даже несмотря на то, что она не понимала слов, как я думал, мне хотелось еще хоть на какое-то время оградить ее от этой ерунды. В свое время она этим наестся. Да и мелодии были плохими.

Поэтому я пел ей старые песни: «Bésame mucho» и тому подобное. «Guantanamera», конечно. Миранда хохотала до упаду, когда случайно услышала, как я пою нашей дочери «Bésame mucho»: «Целуй меня так, как если бы сегодняшняя ночь была для нас последней». Как мне кажется, ей это показалось милым.

Общение с ребенком сделало меня более мягким. У меня появилась мысль возобновить дружбу с Армандо — мы почти не виделись после моего переезда — для создания новых песен. Армандо был хорошим мелодистом. У нас могли получиться совершенно аполитичные детские песенки. Прямая противоположность тому проекту, что изнурял и мучил меня в то время. Второй сборник стихов.

Потому что каждый раз, когда я отшлифовывал его, что-то вычеркивал и что-то добавлял, сборник из двадцати двух или двадцати трех стихотворений, из которых некоторые были длинными, становился грубее и смелее, все более немыслимым. Его невозможно было опубликовать. Если бы я вычеркнул из него все, что не следовало говорить, все, что было неуместно говорить, все, что просто обязано было быть сказано, но лучше кем-нибудь другим, — осталось бы совсем немного. И тогда у текста было бы вырвано сердце.

Я по-прежнему мог все выбросить и начать писать сначала. Никто бы и не узнал об этом.

И что тогда? Я выдавил бы из себя стопку смиренных, безобидных, благожелательных стишков, прошел бы длинный тяжелый путь до кабинета Хуана Эстебана Карлоса, провозгласил бы себя новорожденным хорошим мальчиком и раскаялся во всех юношеских грехах? Завилял бы хвостом, облизал его ботинки и стал бы надеяться на прощение? До такой степения все-таки не смягчился. Скорее последнее столкновение с властями ожесточило меня. Кроме того, я понимал и другое: пока раскрытая папка с моим личным делом лежит на столе Наварро в Управлении государственной безопасности, все написанное мною всегда будет «незрелым». Словно меня заткнули пробкой. Я мог бы списать один из многочисленных малоизвестных стихов Пабло Неруды и сдать их Карлосу и все равно услышал бы в ответ, что у него есть другие рукописи, «более подготовленные к изданию», которым должен быть отдан «приоритет».