— Я умираю от смеха, — прокомментировал это Кико. — Вот что я пытаюсь сказать: я какаю на тебя, Фидель Кастро. Мне насрать на тебя и твое фашистское государство.

— Не так громко, — сказал я. Некоторые из случайных посетителей «Дос Эрманос» начали поглядывать на нас.

— Да, а если я буду говорить немного громче, все поднимутся и зааплодируют мне. Весь рабочим народ.

Энрике жил аплодисментами. По утверждению Пабло, он происходил из знатного рода. Его дедушка был графом Эрмоса или что-то в этом духе. Поскольку тут замешана генетика, ею можно было объяснить его некоторую надменность, гибкое отношение к труду и свободному времени и еще одно, не менее важное: потребность Энрике иметь свиту. Он верховодил нашей компанией. Новенькие и посторонние должны были сдать экзамены на послушание и остроумие. Быть лояльным по отношению к Энрике означало сносить обиды от него и просить добавки. Покориться его нигилистической вселенной.

Только спустя несколько лет я понял, откуда у Кико появилась мысль о создании своей маленькой империи. От Энди Уорхола. Именно Уорхол вдохновил его на то, чтобы окружить себя лейб-гвардией трансвеститов. Энрике хотел создать компанию а-ля нью-йоркская «Фэктори». Свободный коллектив художников, музыкантов, фотографов и моделей, зависящих от него и доступных ему. Это была его «фиолетовая бригада».

Если Кико требовалось что-то написать, ответственным за произведение становился я. Это случалось не часто, но мы провели вместе несколько вечеров за созданием «манифеста», документа, который в опубликованном виде незамедлительно привел бы нас в тюрьму. Я исключил из манифеста свое имя задолго до окончания работы над ним.

Шел 1979 год, и казалось, что разрешено делать что угодно. Культурная среда раздвигала границы во все стороны. Сексуальность была для многих только лишь полем боя.

«Искусство должно быть абсолютно свободным» — вот лозунг, которым часто пользовались и Кико, и Пабло. Иногда я задумывался, насколько они свободны на самом деле. Поскольку на Кубе не было коммерческого искусства — оно существовало только для элиты, для тех, кто добился международного признания, избегая разногласий с различными комитетами и угодничая, — нам приходилось самим искать себе меценатов. Все чаще и чаще я чувствовал, что нашей настоящей публикой была цензура.Не существовало ничего, что могло бы шокировать обывателей. Первый и наиважнейший вопрос, стоявший перед художниками: пропустят ли это? И когда пропускали, художник торжествовал: только посмотрите, что пропустила цензура! Это победа, лишенная смысла, поскольку диалог между творцом и аппаратом цензуры — вещь весьма ограниченная. В нем участвуют далеко не все. Не стану утверждать, что я был лучше других в этом отношении. Но случалось, я задумывался, а не продают ли художники себя слишком задешево.

Мы играли с огнем. Когда Миранда познакомилась с нашей компанией и всем, что там процветало, она попросила меня быть осторожным. Все может измениться, ограничения могут ужесточиться, сказала она. Когда, почему и как — мог знать только Фидель. Он управлял страной в зависимости от того, с какой ноги встал утром.

Миранда не часто ходила со мной в «Дос Эрманос». Не потому, что ей там не нравилось, просто она считала, что это моя компания и мои друзья и она будет мне только мешать, если пойдет туда.

Однако она пользовалась успехом. Друзьям нравилось ее чувство юмора. Они считали ее красивой. У них кружилась голова от ее одаренности. Я гордился ею, когда она была со мной. Эрнан сказал, что понимал меня не больше чем наполовину, пока не познакомился с Мирандой. Кико полагал, что единственное, чего не хватает его «фиолетовой бригаде», так это умного и красивого архитектора. И предложил немедленно начать создавать эскизы его мавзолея, который, как считал Энрике, должен был быть построен и торжественно открыт к его тридцатитрехлетию, как практичная и необходимая художественная инсталляция. Миранда с улыбкой отказалась.

Она тоже не миновала ритуалов посвящения Энрике. Однажды, возможно в день их первой встречи, он спросил меня:

— Рауль, как бы ты охарактеризовал ее пизду: как цветок или как морского зверя?

Отвечая, я старался не смотреть на Миранду:

— Как цветок, без вариантов.

Вообще-то я хотел сказать: «как орхидею», но решил не уточнять, чтобы не показаться банальным.

— Морской зверь! — закричала Миранда, и весь стол покатился со смеху. Потом я часто спрашивал разрешения посетить ее marisqueria,то есть ресторан морепродуктов. Единственный в Гаване, стоит добавить.

Пабло спросил разрешения ее нарисовать.

Это произошло как-то раз, когда из всей бригады за столом оказались только мы трое. Он сказал, что у него появилась идея, связанная с полотном Жерико «Плот „Медузы“» и дырявой посудиной «Гранма». Миранда прекрасно подошла бы на роль Святой Девы Каридадской, составляющей синкретический симбиоз с Селией Санчес, первой леди революции. Этакая «ядернофизическая аллегория».

— Я, конечно, польщена, но не уверена, что Селия Санчес была на борту, — возразила Миранда. — К тому же я слишком полная.

— Совсем нет, — галантно заметил Пабло.

Я сидел молча. Вопрос ударил меня прямо в незаметное пространство между сердцем и желудком, которое служит органом чувств. От удара меня замутило и начала кружиться голова.

— Но ведь я буду в одежде, да? — спросила Миранда, возможно, оттого, что поняла мое состояние.

— Не обязательно, — произнес Пабло очень осторожно. — Но я, конечно, должен спросить разрешения у твоего мужа.

— Ну что же, — сказала Миранда. — В принципе, у нас давно уже равноправие, и женщина больше не является собственностью мужчины. Во всяком случае, так утверждают.

— Я католик, мадам, — заметил Пабло.

Миранда выпила два или три лишних бокала, прежде чем ответить:

— Рауль, конечно, захочет при этом присутствовать.

— Ему будет скучно. Но я не возражаю. Ну что, позволишь ей, Рауль?

Я на секунду вынырнул из подводной борьбы с ужасными воображаемыми картинами и сказал:

— Разумеется, Миранда поступит так, как ей самой захочется.

— Спасибо, любимый, — ответила Миранда. — Но сейчас не лучшее время. Мне надо работать над проектом, а я не думаю, что можно читать позируя.

— Ну, это не категорическиневозможно… — возразил Пабло, но тут же сдался. Временно. Через месяц или два он вернулся к своему вопросу. Беспокоиться было не о чем.

— Я отношусь к этому со стопроцентным профессионализмом, — сказал он. — Можешь считать, что я как гинеколог.

— Вообще-то я надеялась, что такдалеко мы не зайдем, — быстро ответила Миранда.

Как я ненавидел эту игру и боялся ее! В глубине души я доверял Пабло. Я не думал, что он начнет писать гигантское полотно только для того, чтобы увидеть Миранду обнаженной. И Миранде я тоже доверял. Но я ненавидел атмосферу флирта и инсинуаций, в которой проходили переговоры между ними. Ненавидел, что в центре всего этого находился ячто мое беспокойство и ужас выставлялись на всеобщее обозрение. В такое время мы жили. У нас не было выбора, кроме как считать себя «освобожденными», и это я тоже ненавидел.

К тому же Пабло врал насчет профессионализма. Луиса, позировавшая для первого из его четырех или пяти изображений Мадонны, родила ему сына. От такого подарочка Пабло был не в восторге. Когда Луиса явилась к нему на чердак с ребенком на руках и стала колотить в дверь и кричать, он затаил дыхание и притворился, что его нет дома.

Часто в «Дос Эрманос» мы просто пили. Со времен древних греков мы, люди искусства, умели придать пьянству вид интеллектуальной игры и креативности. Печени и почкам — органам, о существовании которых в моем организме я узнаю только через несколько лет, — было все равно, о чем мы говорили. У меня не было опыта в потреблении такого количества алкоголя, и я не слишком хорошо с ним справлялся.