— Но сначала скажи, — говорил конферансье, — что тебя вдохновило?

— Девушка, которая находится здесь, — ответил я.

— Великолепно. А как ее зовут?

Должно быть, я покраснел:

— Вообще-то я не знаю.

— Не мог бы ты пригласить ее на сцену, чтобы мы все с ней познакомились?

— Нет, не думаю… Уверен, что она ушла.

Хотя я совсем не был уверен. И вдруг я увидел

Хуану. Она стояла вдалеке и гримасничала, всем своим телом давая мне понять, что абсолютно не хочет подниматься к нам и становиться знаменитой. В этот момент я вспомнил, как она дразнила меня, и подумал, что теперь мы могли бы сыграть в эту игру вместе.

— Впрочем, нет, вон она стоит, — я указал на Хуану.

Теперь уже ее протесты не могли помочь. Публика начала аплодировать в такт, Хуана прокричала «Нет, нет!», но это только убедило всех в том, что речь шла именно о ней, и я увидел, как кто-то подтолкнул ее в спину.

— А вот и она, прекрасная и неизвестная муза Ведадо! — воскликнул конферансье. — Все ли в порядке с вашей обувью?

Публика ликовала. Хуана бросила на меня ледяной взгляд. Но поднялась на сцену.

Хуане пришлось назвать свое имя, рассказать, что она думает о стихотворении, а потом конферансье спросил, не хотим ли мы поцеловаться. Об этом не может быть и речи, сказала она, но мы тем не менее поцеловались. И за мгновение до того, как ее губы коснулись моих быстрым неуклюжим движением, она прошептала:

— Хуже поступить со мной было невозможно.

— Мне жаль, — проговорил я, но ни о чем не жалел. И протянул ей голубую ручку.

— Оставь ее себе, — сказала Хуана. — Она приносит удачу тебе.

Мы посидели за столиком, но у нас нашлось немного тем для разговора. Я открыл бутылку рома и налил рюмку Хуане, но у нее не было настроения пить, да и у меня тоже. Мы стеснялись друг друга; быстрый взгляд — и оба разразились хохотом. Переживания этого вечера были отчасти приятные, но в основном мучительные.

Луис Риберо подошел и поздравил меня с победой. Со словами: «Победил лучший». С его стороны это было великодушно, и я предложил ему стаканчик. Постепенно до меня дошло, что его больше интересовала Хуана, но в этот вечер победителем был я, и слащавые комплименты Риберо не трогали ее. Она сказала: «Боже ты мой!» — и улыбнулась, когда он наконец удалился.

Мы с Хуаной пошли домой вместе. Нам было по пути, но Хуана жила совсем близко, и, не желая расставаться, мы свернули к набережной Малекон. Тот вечер был теплым, но со стороны Флоридского пролива дул прохладный ветер и доносился чудесный свежий запах моря. Помню, что этот запах вызвал у меня чувство голода.

На нее он так не подействовал.

— Я люблю море, — сказала Хуана. — Оно такое огромное, и мы практически не знаем, что в нем творится там, на глубине. Я слышу, что волны словно пытаются мне что-то рассказать, но не понимаю, что они говорят. И это заставляет меня думать, что, может быть, боги и богини все-таки существуют.

Я рассказывал о себе, причем слишком долго. Хуане удалось вставить пару слов и о себе тоже, о том, что она живет с отцом и сестрой, что она студентка и изучает искусствоведение. Но я говорил больше. Я стоял на голове, только чтобы быть интересным. Мои вирши внезапно приобрели глубокий смысл. Постепенно я стал убеждаться, что наскучил ей, но Хуана не подавала виду.

— Я тебе кое-что расскажу, — сказала она после продолжительного молчания. — Только не смейся надо мной.

Я пообещал не смеяться.

— Ладно. Перед тем как прийти сюда, я узнала, что именно сегодня вечером встречу человека, который сыграет важную роль в моей жизни.

— Ты узнала? От кого?

— Это не так важно. Да я и не особенно поверила в это, честно говоря. К тому же я не знала, кудамне смотреть.

— Пожалуй, это не я. — Я засмеялся немного нервно.

— Как ты можешь быть в этом уверен? Это сказал babalavo [4].

— Ты ему веришь? Я имею в виду — вообще?

— Ей. Н-да. Это забавно. Время быстрее проходит.

Хуана тоже умела ускорять время. К этому у нее определенно был талант.

3

Две фотографии трех девушек

Висенте уже нет в живых. Я думал о том, что если кто и должен унаследовать эту фотографию, то ни у кого нет на нее больше прав, чем у меня. Но я не могу спросить об этом. Когомне спрашивать?

Две маленькие девочки сидят на скамейке на террасе. Фотограф усадил их туда и расправил одинаковые белые платьица, точные уменьшенные копии американских бальных платьев эпохи Элвиса. Из-под платьев торчат пухлые ножки, они обуты в маленькие светлые туфли, которые выглядят совершенно новыми. Гольфы у обеих уже сползли. Им по три года.

Глядя на эту фотографию, слышишь музыку и смех, разлитые в воздухе, теперь уже почти растворившиеся в дымке памяти. Каждый день около двух часов солнечный лучик освещал эту фотографию, стоявшую в прихожей, отчего карточка со временем выцвела. Но я помню ее четкой и ясной, и я всегда думал, что фотографу удалось установить отличный контакт с девочками. Они такие живые. Мы видим молочные зубы и глаза с длинными ресницами, сузившиеся от смеха. Та, что справа, душит своими короткими пальчиками игрушечного кролика с длинными ушами из ворсистого материала. У обеих в волосах по банту; они завязаны не симметрично, так что у девочки слева бант закреплен с левой стороны, а у девочки справа — с правой. Возможно, это их день рождения.

В таком случае это ноябрь 1958 года.

Когда я впервые увидел эту фотографию, девочки показались мне совершенно одинаковыми.

— Ну… и кто из них я? — спросила Хуана.

Я переводил взгляд с одной на другую, размышлял и протестовал:

— Это слишком сложно. Я видел Миранду всего четыре-пять секунд, не больше.

— Да, но я не спрашиваю, кто из них Миранда. Я спрашиваю, кто из них я. Меня-то ты видел?

Вообще-то это было ужасно. Я решил рискнуть, положившись на интуицию.

— Ты сидишь слева, — сказал я и затаил дыхание.

— Браво. — Хуана наклонилась и подарила мне быстрый, но влажный поцелуй. — А как ты определил?

— Не знаю. Просто угадал.

— Негодяй, — сказала она. — Нас можно различить по губам. Я и сама сомневалась, если хочешь знать.

Я внимательно посмотрел на маленькие улыбающиеся детские ротики и в конце концов разглядел разницу. У Хуаны более округлая, более заметная ложбинка в середине верхней губы, более дерзкая и воздушная архитектура губ, в то время как губы Миранды более тонкие. К тому же у ее сестры какое-то пятнышко на верхней губе, родинка или что-то подобное. Фотограф не заретушировал его — возможно, чтобы другие могли заметить разницу. Вкус первых губ я все еще ощущал на своих.

Ноябрь 1958 года. До революции еще месяц. Через месяц Батиста [5]сядет в самолет своего приятеля, доминиканского диктатора Трухильо с чемоданом, набитым деньгами кубинцев, а Фидель, Че и Камило [6]въедут в Гавану, опьяненные победой. Фотография свидетельствовала о том, что при режиме семья была зажиточной. У девочек были туфли. Новые туфли. Не могу с уверенностью сказать, была ли у меня самого обувь в то время. Во всяком случае, не на каждый день. Одно ощущение я помню хорошо — глина, застрявшая между пальцами ног, когда мы играли в бейсбол на пустыре и внезапно пошел дождь.

— На этой фотографии ты выглядишь немного полнее, — сказал я Хуане.

— Я до сих пор такая. Миранда родилась второй и была слабее. Она едва выжила. Иногда я думаю, что для Миранды борьба за жизнь продолжается до сих пор. — Потом она засмеялась. — Видишь кролика? Я его прекрасно помню, и помню, что он был моим.Я назвала его Антонио. Миранда никак не хотела этого признать. Ну как, ты готов встретиться с папой? Папа более чем охотно съест на завтрак поэта.