Джеймс Олдридж сам писал, что он прошел «университет, не столь суровый и трудный, как у Горького, но близкий ему по существу».

Однако родственность биографии с людьми труда — это еще не подлинная близость к труженикам, считающим Олдриджа своим другом.

«Какой секрет настоящей дружбы с тысячами людей знает писатель?» — спрашивала я себя.

Мы вновь и вновь возвращались в беседе к гастролям Большого, говорили о неясном будущем Англии, об одиночестве человека во многих странах мира.

— Вам это, пожалуй, трудно понять. Советские люди живут не только в своем доме, не только в своей квартире, а в целой стране, и это отражается в советском искусстве. У нас — иначе. Моя единственная прочная основа в этой стране — моя семья, мой домашний очаг, — сказал Олдридж.

И писатель вдруг загорелся и стал вспоминать встречу за встречей в Советском Союзе. Это были странные на первый взгляд встречи — не с людьми, а с вещами, предметами, с материальным миром, так сказать. Олдридж рассказывал, как его поражает размах жилищного строительства в Москве (в этом он был похож на сотни и тысячи приезжающих к нам иностранцев); он говорил, что в Англии сейчас особенно остро чувствуется жилищный кризис, что квартиры дороги (в этом мнении с ним, разумеется, были солидарны и другие его соотечественники). Но говорил о о строительстве жилых домов Олдридж тем не менее по-своему. За техникой строительства, за архитектурой («ваша архитектура лучше, чем наша, так как она проста»), за новыми проспектами и новыми улицами Москвы Джеймс Олдридж видел тех, кто строит новые дома, представлял себе судьбы рабочих, творческую радость их труда, их гордость — строителей нового, их мечты о мире, мечты людей труда, созидателей всего, чем живет человечество.

— Я смотрю на вещи, даже на так называемые мелочи, и вижу тех, кто делает ботинки, платья, замки для дверей. Я стараюсь проследить по вещам историю людей, которые сделали и делают все, что окружает нас, — строят, шьют, красят, обтачивают, изменяют жизнь к лучшему! — говорит писатель.

Да, собственно, герои романов Олдриджа, такие непохожие друг на друга, разве они не обладают одним и тем же драгоценным огоньком творческого вдохновения созидателей большого прочного мира?! Разве не мечтают они о мире, где не только домашний очаг, но и вся страна будет прочной основой человеческого счастья?!

Наверно, именно эта внимательность к окружающему миру, созданному людьми труда, глубокое уважение к людям, созидателям всего, чем живет человечество, и делает Джеймса Олдриджа близким другом и нашего искусства, и сотен тысяч тружеников, таким другом, встречи с которым — даже мимолетные — запоминаются на всю жизнь.

За час до премьеры спектакля «Ромео и Джульетта» меня вызвала к служебному входу молодая женщина из той очереди «безработных», которым я, сама того не ведая, наобещала билеты. Патриция Мотафрем. Она буквально атаковала меня решительными мольбами о пропуске. Чуть поодаль от служебного входа — член парламента Сидней Сильвермен и миссис Сильвермен, давний друг моей семьи и всего Советского Союза Айвор Монтегю со своей очаровательной Хелл (имя, в переводе означающее «ад»), Джеймс Олдридж и Дина Олдридж (тоже — говорю с гордостью! — мои друзья). Их всех Лавровский обещал пропустить к нему в ложу.

Кинулась я искать Лавровского, обегала весь театр и снова вернулась к служебному входу в полном отчаянии.

— Скажите привратнику, что вы передаете ему устную просьбу господина Лавровского! — прошептала, уцепившись за мое плечо, Патриция.

Я сказала. С таким же успехом я могла обращаться к любой мраморной статуе в Британском музее. Никакого впечатления не произвела та же просьба, повторенная мною уже не от имени Леонида Михайловича, а от имени наших балетных звезд поочередно и всего коллектива.

— Здесь нет ни господина Лавровского, ни госпожи Улановой. Здесь только вы! — изрек привратник, сообщив при этом, что разговариваю я именно с ним, Джо Кеттли.

— Хорошо, я прошу вас, господин Кеттли, пропустить наших гостей.

— Напишите распоряжение!

Я растерянно оглянулась на Патрицию. Та выхватила из сумочки листок бумаги.

— Пожалуйста, поскорей напишите все наши фамилии и распорядитесь, чтобы нас пропустили.

И тогда я написала документ, самый, наверно, фантастический из всех тех, которые мне случалось писать и подписывать:

Я старательно написала фамилии наших именитых гостей, приглашенных Лавровским, и включила в список Патрицию Мотафрем.

Протянула бумагу привратнику.

— Пожалуйста, пропустите их!

— Подпишите распоряжение! — сказал господин Джо Кеттли.

Я подписала. Мое «распоряжение» не вызвало у господина Джо Кеттли никаких сомнений. Он пропустил всех наших гостей, спрашивая у каждого его фамилию и проверяя по моему списку.

А перед самым началом премьеры я стояла за кулисами, и — не знаю, как другим, — мне казалось, что дни, недели, месяцы и годы сконцентрированы в этом вечере. Наша советская молодежь, наши юноши и девушки должны были показать англичанам их великого Шекспира: балетную труппу Большого в основном составляет молодежь.

В первых рядах партера театра Ковент-Гарден — меха, бриллианты, оголенные плечи, безупречно белые манишки, безупречно черные галстуки.

На переполненных ярусах и галерее не видно мехов и драгоценностей. Здесь значительно меньше, чем внизу, нарядных туалетов, но гораздо больше улыбок.

Это те же улыбки, что встречают наших артистов в хмурых, ведущих к театру Ковент-Гарден торговых улочках, где затейливыми узлами запутывается движение грузовиков.

В театре свыше двух тысяч зрителей.

Уже лондонские друзья не раз приносили букеты в гостиницу, где разместилась труппа Большого театра. Уже были волнующие встречи и будут еще. Но встреча, которая состоится через несколько минут, когда поднимется занавес в театре Ковент-Гарден, эта первая встреча советского Большого театра с лондонским зрителем — самая важная.

«Посмотрим советский вариант Шекспира!» — заявила одна из газет.

Всего только несколько часов назад закончилась последняя репетиция спектакля. Нелегко после громадной сцены Большого танцевать на сравнительно маленькой сценической площадке Ковент-Гардена.

Еще вчера Лавровский снова и снова отрабатывал с труппой наиболее трудные сцены. Усталые артисты репетировали и смех, и улыбки, еще и еще раз темпераментно исполнял танец шута Георгий Фарманянц, танцевал свою партию великолепный артист Сергей Корень, и Галина Уланова, как всегда забывая о том, что она великая, что она примадонна, послушно выполняла просьбы режиссера.

Сейчас для Лавровского уже не было Сережи Кореня, Юры Жданова, Кости Рихтера. Сейчас за занавесом, который поднимется через несколько минут, не было уже послушных учеников, там находились большие артисты, влюбленные в свое искусство. Все, что мог сказать им Лавровский, он уже сказал. Теперь Леонид Михайлович с волнением ожидал появления в необычной обстановке, в незнакомой аудитории персонажей, созданию которых на сцене посвятил немалую часть своей жизни.

Сейчас, перед тем как поднимется занавес, не было больше учеников, ежедневно десятки раз проделывающих необходимые учебные движения. Сейчас уже никому не скажешь: «Не раскачивай корпус!», «Стой как следует на опорной ноге!».

Кропотливая черновая работа на сегодня закончена. Сейчас на сцене она превратится в искусство.