— Не надо об этом, — сказал Смит.

— Война кончилась, — продолжал Гриммельман, улыбнувшись. — Я был уже стар и чувствовал себя бесконечно усталым. Однако я неплохо объяснялся по-английски, и американцы обеспечили меня хорошей работой. Шли годы. Неожиданно я получил письмо от брата. Этому письму, которое передавали из рук в руки те, кто знавал меня в Бремерхафене, уже три года. В надежде на лучшее я решил покинуть Германию. Два года ушло на сборы. И вот я здесь с вами.

— Ваш брат удивится, — заметила Грэйс.

— Да, — согласился старик, — конечно, удивится.

— Еще один день, — позевывая, произнес Бэйн. Он чувствовал себя уже лучше.

— Это хорошо или плохо? — посмотрев на него, спросил Смит.

— Хорошо, — ответила за Майка Грэйс. — Мы на день приблизились к спасению. Скоро прилетит самолет…

Смит молча кивнул. Было бы нелепо погибнуть здесь от голода, ожидая помощи, на которую так трудно надеяться. Он не должен умереть: он еще так молод и так много предстоит ему сделать. Ассистент профессора в крупном университете, негр Смит представлял собой редкое исключение и был своего рода символом, необходимым обществу.

«Надежда, — думал Смит, протягивая руки ладонями к огню. — Для нас это наркотик. Осужденные на смерть преступники и те хранят надежду, пока не взойдут на эшафот, и даже дольше. Жизнь настолько неопределенна, что люди навыдумывали всяческих мифов, пытаясь бороться со страхом. И он не исключение. Нельзя поднимать себя над другими только потому, что олицетворяешь полезного для общества человека, выдаешь себя за некий символ успеха. Быть может, он и нужен обществу, но это не имеет никакого отношения к тому, что он негр».

Смит не придавал особого значения своей принадлежности к черной расе, ему не приходилось терпеть унижений, никто не попирал его достоинства. В детстве он переживал неприятные минуты на этой почве, но случились они не часто.

Родился Смит в состоятельной семье. Отец его был всеми уважаем и богат, работал врачом в Линкольновском госпитале. Мать получила хорошее образование и воспитание. Сначала она учительствовала на Юге, потом служила в магазинах Нью-Йорка. Смит вырос в хорошей трудовой семье, в доме, полном книг, музыки и дружеских бесед.

Сначала Джеферсон посещал городскую начальную школу, потом учился в «почти белом» колледже «Стоуни Брук» на Лонг-Айленде. Он был подготовлен не хуже остальных ребят, отличался сообразительностью и достиг больших успехов в спорте, особенно в теннисе. Всегда вежливый и любезный, он был охотно принят учащимися в свою среду и не испытывал обид и разочарований. В колледже училось еще несколько мальчиков-негров, но никто из них не подвергался дискриминации.

Это было лучшее время в жизни Смита. Выходные дни Джеферсон, как правило, проводил в городе со своими родителями, а когда стал старше, нашел друзей в другом обществе — посетителей вечеринок и стадионов. Высокий и стройный, он привлекал к себе общее внимание. Открыл даже счет в банке «Брукс Бразерс».

Дом их стоял на берегу в отдаленном районе Лонг-Айленда. Там он проводил летние каникулы вместе с матерью. Отец приезжал к ним по выходным дням. Джеферсон играл в теннис, купался и собирал моллюсков. У него появились новые друзья среди соседских ребят. По вечерам он много читал и стал носить очки. Отец купил юноше подержанный автомобиль, и Смит учился водить машину на бесконечных проселках графства Саффолк.

После окончания колледжа Смит поступил в Корнельский университет. Потом началась корейская война: он получил приписное свидетельство, но в армию его так и не взяли. Джеферсон начал учиться на подготовительном медицинском факультете. Все полагали, что он пойдет по стопам отца, но медицина не влекла Смита. Она ассоциировалась для него со смертью, запахами лекарств и неистовыми телефонными звонками по ночам. Финансовая карьера ему тоже была не по душе, и Смит переключился на историю и право. Ему хотелось учиться на юридическом факультете или факультете международных отношений. Окончив Корнельский университет, Смит поступил в аспирантуру Гарвардского университета. Все давалось ему легко и просто. Жизнь была прекрасна. Смит не ощущал своего негритянского происхождения, и это иногда беспокоило его. У него возникало какое-то чувство вины, так как Смит полагал, что чем-то обязан своим соплеменникам, что ему следовало бы стать оратором, борцом против расовой дискриминации, политическим лидером. Однако он оказался в мире ученых, работая сперва преподавателем Гарвардского университета, а потом — ассистентом профессора.

Все разошлись от костра и пошли спать. Грэйс долго лежала, глядя на огонь. Но в душе у нее было пусто и тоскливо. Ей хотелось быть с О'Брайеном, он был нужен ей. Теперь она каждый день ждала возвращения охотника. Он всегда уходил рано, до того, как она просыпалась, и долгий день ожидания казался ей бесконечным. Грэйс представляла, как О'Брайен, большой и ловкий, одетый лишь в старые теннисные шорты, идет по каньону. Она видела, как мышцы играют на его сильной груди и крепком животе. Он был совсем не похож ни на тех парней, которых она знала в своей юности, ни на мужа, ставшего для нее теперь уже бывшим, доброго и нежного Эндрю Монктона, журналиста и маменькиного сынка.

О'Брайен подошел и остановился подле Грэйс, показал ей убитых ящериц. Это был их обычный ужин. Но не добыча охотника волновала Грэйс. Словно пытаясь получше рассмотреть ящериц, она прижималась к нему обнаженным плечом. О'Брайен склонился к ней, и она уже не могла да и не хотела слышать ничего, что он говорил. Грэйс мечтала об одном, чтобы он обнял ее, поцеловал и сказал, что любит…

О'Брайен относился к тому типу мужчин, которые выглядят более мужественно с бородой, чем без нее, и хороши своим атлетическим телосложением. Он напоминал Грэйс каких-то древних героев: победившего гладиатора, корсара или дикого кельта. Потом он ушел в пещеру, а она осталась одна и долго дрожала в своей постели от холода и обуявшей ее страсти.

И теперь, глядя на огонь, Грэйс поняла, что О'Брайен нужен ей больше всего на свете. В безжалостном мире скал и песков она была беззащитным хрупким созданием. Она не может быть здесь больше одна, ей нужен мужчина, такой, как О'Брайен, — живой, сильный и энергичный. Он привлекал ее и физически, как никогда не привлекал муж. В нем чувствовалась грубая сила, которой она страшилась, но к которой ее тянуло; неистовство, которым она грезила и которое заставляло ее вздрагивать в темноте от неуемного желания. Грэйс уже не могла жить без него.

На северном склоне пика, обращенном к пустыне, прилепилось орлиное гнездо. О'Брайен как-то наткнулся на него, разыскивая бабуинов. Гнездо было видно только с одного отрога короткой гряды, которую охотник назвал Большим Пальцем. Он увидел, как огромная птица камнем упала с высоты и исчезла в тени. Отойдя подальше, О'Брайен внимательно осмотрел утес, но сначала ничего не обнаружил. Потом заметил птичий помет — белые пятна на черных камнях. Он навел ружье. В оптическом прицеле показалась широкая трещина, в глубине которой что-то шевелилось. Позже появился и сам орел. Но вот он поднялся и улетел в пустыню. О'Брайен пристроил ружье среди скал так, чтобы можно было без помех рассматривать гнездо. Как добраться до этого недоступного места, вероятно глубокой пещеры, в которую еще не проникал человек? И как давно пещера стала жилищем орлов? Сколько их там, где в этом опустошенном мире, расстилающемся среди пустыни, находят они себе пропитание?

Несколькими днями позже на противоположной стороне пика О'Брайен обнаружил подходящий спуск. Идти было нелегко, но охотник двигался не торопясь и спустился на сотни футов вниз. Никто из его спутников здесь еще не бывал: они не рассчитывали найти ничего пригодного в пищу в этом ущелье. Однако О'Брайен все-таки решил обследовать местность.

Спустившись, он сел отдохнуть у подножья утеса в тени громадных обломков, составлявших некогда часть горного массива. На глаза охотнику попалась длинная желтая ящерица. Он убил ее и съел сырой. О'Брайен не испытывал угрызений совести. Ему необходимо больше пищи, чем другим, ведь он — охотник.