— Конечно! Конечно! Вы правы, совершенно с вами согласна, а как эти машины рвут и уродуют белье, просто страх! Кладешь в них вещь, а вынимаешь лохмотья. Я стираю вручную, и белье у меня годами не рвется. Вот, к примеру, есть у меня вышитые наволочки, я их лет десять стирала руками и только мылом, а невестка возьми да и надоумь меня выстирать их в машине. И что же? Когда я их вынула, все края замахрились. Так что нечего и говорить…

— Да, да, — согласилась собеседница У, — это, наверно, оттого, что руками вы их трете, трете, разве что сохранишь? И думать нечего, все изорвешь.

И так, твердя каждая свое, они могли вести этот разговор бесконечно, но собеседница Z, не выдержав изоляции, вдруг воззвала к ним обеим:

— А ваши любят шпинат? Вы бы только знали, сколько я с моими воюю, не едят шпинат, и все тут. А муж его обожает, но не покупать же шпинат ему одному!

Так случилось, что я оказалась чуть ли не самая молодая в палате, моложе была только юная девушка, которой и двадцати не исполнилось, остальным четырнадцати нашим соседкам было лет по тридцать, а то и больше. Мы с юной девушкой единственные рожали в первый раз, может быть, это было совпадение, обусловленное статистикой, а может быть, нет. С виду девушка была типичная одинокая мать, так что, едва начав подниматься, я под каким-то предлогом проковыляла мимо ее кровати и обнаружила, что на ее табличке значится «3», а вовсе не «Н». Она была очень веселая и единственная в палате, кроме меня, позволяла себе улыбаться и даже смеяться, причем смеялась от души. Почти все время она разглядывала себя в ручное зеркальце, выщипывала брови, выдавливала несуществующие угри, красила губы, стирала одну помаду, пробовала другую, а готовясь к приходу посетителей, покрывала лаком ногти и накручивала волосы на бигуди. Выделив ее среди других, я стала с интересом ждать, какой у нее муж. Он оказался совсем юнцом с остреньким личиком, и больше шестнадцати я бы ему не дала, что, возможно, соответствовало истине. Мы с его женой бросали друг на друга заинтересованные взгляды, потому что нас одних здесь хоть в какой-то мере занимало, как мы выглядим. Разговаривать нам не удавалось, так как наши кровати стояли в разных концах палаты, но однажды я встретила девушку в уборной, где она торопливо докуривала сигарету. Она предложила закурить и мне, но я отказалась, объяснив, что курить меня больше не тянет. Она посмеялась над тем, как беременность и роды ко всему отшибают вкус, она, например, теперь вина в рот не берет, и они с мужем сэкономили на этом кучу денег. В палату мы вернулись вместе, и прежде, чем улечься, полюбовались на своих младенцев. Она сказала, что моя — чудо какая хорошенькая, хотя я видела, что Октавия показалась ей смешным маленьким лягушонком, а я объявила, что ее мальчик — красавец, между тем как, на мой взгляд, он был лысый и толстый и рядом со своими узколицыми родителями смотрелся великаном. Хваля детей, мы давали знать друг другу, что рады обнаружить родную душу среди скопища женщин, которые толще и старше нас и полностью погрязли в скучных делах и заботах.

Как только я родила, мышцы живота сократились, и фигура у меня стала прежней — будто ничего и не было. Но другие роженицы выглядели такими же огромными, как и до родов. Меня до сих пор преследуют воспоминания о том, как они — бесформенные, неуклюжие, запахнувшись в безобразные халаты, медленно и осторожно ступают по палате, стараясь не пробудить боль, притаившуюся между ногами.

На шестой день моего пребывания в больнице в палату вошел врач-гинеколог со свитой студентов. Они принялись ощупывать, осматривать и обсуждать меня, и это почему-то показалось мне оскорбительным. Ведь я уже чувствовала себя совершенно здоровой и меня коробило от их бесцеремонности. Но потом я услышала, как гинеколог наставляет студентов:

— Обратите внимание на эластичность мышц. Это ведь та самая роженица, которой Харгривс предсказывал патологически маленького ребенка, и видите, как он ошибся: вес девочки оказался добрых шесть с половиной фунтов. Его ввела в заблуждение исключительная упругость мышц.

Потом он повернулся ко мне и с улыбкой спросил:

— Вы случайно не балерина по профессии? Его прямой вопрос застал меня врасплох, я сначала даже не поняла, что он обращается ко мне, пришлось ему спросить еще раз, чтобы я вернулась к действительности.

— Нет, что вы! — удивилась я. — Ничего подобного.

— Ну тогда вы, вероятно, много занимались спортом? — продолжал он.

— Никогда в жизни, — ответила я. — Никакими видами.

— Ну, значит, вы такая от природы. — Он улыбнулся и прошел к другой кровати. А я еще полчаса сияла от гордости, будто мне к лацкану прикрепили медаль за хорошее поведение.

Лидия навещала меня каждый вечер то одна, то с кем-нибудь, кому ей удавалось подкинуть идею, что визит в больницу — недурное развлечение. У моей кровати всегда царило оживление, не то что у других, словно ко мне нагрянули гости, и за это я была бесконечно благодарна Лидии. Однако, когда я отбывала в больнице свой последний, девятый день, Лидия позвонила и попросила передать, что прийти не сможет. Я решила, что вполне обойдусь без визитеров, но едва наступили приемные часы и в палату, шаркая ногами, начали входить молчаливые мужья, я задернула прозрачную занавеску у кровати, уткнулась в подушку и разревелась. Рыдая, я уговаривала себя, что мой плач — просто реакция, удобнейшее объяснение всех расстройств, хотя, может быть, так оно и было. Однако от этого горе мое не смягчалось. Мне хотелось выудить Октавию из ее белой кроватки и прижать к себе, но я не решилась, так как время кормления еще не пришло. Нам объяснили, что детей можно брать на руки лишь изредка, и я не смела нарушить правило, хотя знала, что эта теория устарела. Вдобавок, дочка спала, и я не считала возможным будить ее ради собственного удовольствия. Поэтому, зарывшись лицом в подушку, словно ребенок, который боится, что его услышат родители, я продолжала лить слезы.

А ведь мне внушали с детства, что умение стойко переносить трудности — неоспоримая добродетель, и самое интересное — я верю в это до сих пор.

Как ни странно, на поверку вышло, что пребывание в больнице было едва ли не самой радостной и насыщенной общением полосой в моей жизни. Если не считать последнего вечера, я ни разу не ощущала там себя покинутой и одинокой, ни разу не почувствовала, что являюсь объектом жалости и сострадания. Возможно, меня выручала гордость за мою восхитительную дочь. Мне всегда нравилось воображать себя этакой хозяйкой салона и представлять, как я возлежу на кушетке, одаривая своим обаянием и беседой избранный кружок любимых друзей, но, будучи по натуре одиночкой, точнее, одиночкой, жадной до общения, я не делала никаких попыток превратить мечты в реальность. А десять дней в больнице среди цветов, поздравлений и ежедневных посетителей больше всего походили на приблизительное воплощение моих грез. Наглядевшись на соседок по палате, я стала больше ценить себя и своих друзей — наш подход к жизни, наши характеры, и не могла удержаться от мысли, что Беатрис смехотворно заблуждалась, печалясь о положении, которое уготовано моему ребенку в обществе. Естественно, у меня будут новые друзья, думала я, и, естественно, они даже бровью не поведут, узнав, что у меня незаконный ребенок. Но тут я должна признаться, что, будь у меня другое происхождение и воспитание, словом, будь я — не я, я никогда не решилась бы этого незаконного ребенка завести. В пояснение скажу: я рассчитывала легко отделаться только потому, что санитарная машина забрала меня из презентабельного дома, а не из какой-то однокомнатной клетушки в Тотнеме [34]или из привокзального подвала в унылом Паддингтоне. Таким образом, в своих расчетах на успех я делала ставку на пороки общества, которому никогда не доверяла. Притворяясь, будто я выше его предрассудков, я попросту сама же эти предрассудки использовала. Никому, у кого хотя бы чуть-чуть меньше преимуществ, чем было у меня, не советую следовать моему примеру. Правда, к счастью, в подобных случаях советы так и остаются советами.