Смешно ерзает бороденка у Борского, после того как он пихнет в нее кусок мяса. Словно камнем в кустарник.

— Слушай, сэр… Как ты в этих дебрях находишь рот? Впрочем, ты геолог…

— Уйди.

Слева Филипп. Он задумчив. Как и Борский. Мыслители!

Вокруг шум… За соседним столиком парень подбрасывает яйцо и ловит. Из-за спины поймал, из-под локтя поймал, из-под колена поймал, из-под другого колена — разбил! Аида ругается по-якутски.

Крюкин ушел. Симбирцев тоже… За столом уже никого нет, кроме них троих. Все ушли!

— Скажите, сэр…

— Если ты будешь называть меня…

— Ладно, Борский. Виновата твоя шкиперская борода! Тебе нравится здесь? Честно!

— Нет, — Борский оглядывал стол, выбирая, что еще умять.

Стас пододвинул к нему тарелку с колбасой.

— Тогда почему ты сидишь здесь несколько лет? Москвич! Инженер! Морозишь задницу…

— А какое твое собачье дело?! — Борский с первой встречи невзлюбил Стаса.

— За большой деньгой гонитесь. Как все порядочные люди. Невзирая на лица, — произнес Стас.

— Если бы здесь мало платили, и мало б кто работал, — ответил Борский.

— А с другой стороны?

— С другой? Мы на Сохсолоохе наметили пять кимберлитовых трубок. Пять! Только за один полевой сезон…

— Это много?

— Это хорошо… Впрочем, тебе не понять. Ты примитив!

Стас удивленно оглядел Борского. Тот и не думал тушеваться.

— Самый настоящий примитив! Уехал за восемь тысяч километров, а больше всего тебя взволновала моя борода.

— Я, кажется, тебе дам по шее.

— Фу, какая бульварщина, — скривился Борский, продолжая отдирать шкурку колбасы. — Нет, ты действительно примитив!

Филипп рассмеялся и ухватил Аиду за край платья. Та стукнула его по руке.

— Мы хотим рассчитаться! — крикнул ей вслед Филипп.

Возвращаясь к буфету, Аида проговорила:

— Платить не надо. Платить уже… Крюкин за весь столик заплатил. Еще заказывать будешь? Крюкин деньги много дал. Нет, сдачи возьми. Или домой возьми…

Буфетчик-якут кивал головой и улыбался. Не просыпаясь. От этого он выглядел шире и ниже…

В гостиницу возвращались в той же последовательности — Борский, Стас, Филипп. Мягко прогибались деревянные мостки. Улица освещалась бледными кругами одиноких лампочек. В клубе крутили „Рио-Риту“. Накрапывал дождик. Только его не хватало! Борский вспомнил о каких-то делах и смотался.

Стас и Филипп поплелись в гостиницу. Было темно. Старушка уборщица, она же комендант, осветила их фонариком. Узнала.

— Пробки пережгла я… Может, понимает кто из вас? Мне достирать надо.

— Завтра, мамаша. Сейчас спать будем.

У Стаса было плохое настроение. Он прошел в свой номер и лег. Не раздеваясь, прямо в костюме. Филипп сел на кровать. В оконное стекло настойчиво стучали дождевые капли. Удачно пришли. Борский наверняка промокнет. А может быть, он и не вернется…

Стас уснул. Филипп вышел на крыльцо. Холодный воздух обжег легкие, но было приятно. И совсем не холодно. Из темноты прозвучал низкий пароходный гудок. Там, в темноте, Вилюй. Говорят, что он прозрачный, но Филипп видел его мутным. Днем. Вчера и сегодня…

Гудок пропал в темноте. У крыльца стояла бочка с водой. Капли стекали с крыши и падали в бочку: „Ни-на, Ни-на“. „Почему Нина?“ — подумал Филипп и вытянул руку. Капли застучали о ладонь: „Так-так, так-так…“ Филипп убрал руку, „Ни-на, Ни-на“, засуетились капли…

До Ленинграда восемь тысяч километров. До Ленинграда семнадцать летных часов. В Ленинграде только пять часов вечера… В Ленинграде кончился рабочий день…

Пять часов — это время пик. Транспорт переполнен. Люди спешат домой. Из автобуса на остановке у Главного штаба вышла женщина. Светлые волосы падали на лоб. Она зашла в здание телеграфа на улице Герцена и присела к длинному мраморному столу. Много раз перечеркивая, составила телеграмму, переписала начисто и, подойдя к окошечку, протянула бланк.

Девушка-приемщица пробежала текст глазами: „Нюрба—Якутская. Амакинская экспедиция. Круглому Филиппу. Прости меня. Я все тебе лгу. И не надо ничего выяснять. Нина“.

В семь утра АН-2 поднялся в воздух и лег на курс: Нюрба — базовый лагерь.

Телеграмму доставили в экспедицию гораздо позднее. Она не застала адресата.

Секретарша расписалась в ведомости и положила телеграмму в ящик.

„Интересно, что он слышит в этом шуме?“ — подумал Филипп, глядя на затылок Борского. Тот откинул голову на спинку кресла и прижимал к уху транзисторный приемничек. Самолет ревел, как старый автобус на крутом подъеме. Воздушный работяга — товарняк экспедиционного масштаба. В новенькой заводской упаковке три прибора ПОА. Несколько ящиков с магнитометрами — хозяйство Борского.

Стас сидит на другой стороне. Филипп еще в Иркутске обратил внимание: со Стасом происходит что-то непонятное. Он едва не пропустил самолет на Нюрбу. Прибежал к самому концу посадки. У него появилась непонятная растерянность. Как у человека, неожиданно потерявшего опору. И не в Иркутске, а раньше…

Самолет шел на посадку. Борский спрятал приемник в чехол и повернулся к Филиппу: базовый лагерь. Внизу мелькали домики. В стороне речка. Крылья вот-вот коснутся вдруг выросших лиственниц. Толчок… Посадочная площадка. Самая обыкновенная. Несколько бензиновых бочек свалены в кучу. И все!

Две девушки в старых геологических кителях подбежали к самолету.

— Наконец-то! Вытряхайтесь! Нам в экспедицию надо! — кричали они, словно это был не самолет, а тележка, запряженная пони в зоопарке. Пять кругов — десять копеек…

Приборы сложили на волокушу — стальное корыто, прицепленное к гусеничному тракторишке. Тракторишко захныкал все уверенней и злей и наконец рванул. Следом поползла волокуша. До базового лагеря три километра. Местами грязь была настолько непролазной, что тракторишко сворачивал в сторону, подминая тощенькие лиственницы и карликовую березку.

…Стас и Филипп остановились у Борского в деревянном домике на четыре семьи. Борскому принадлежали комната и кухня. Вместительная кухня превратилась в домашнюю мастерскую по ремонту аппаратуры. Тут стоял и старенький венгерский „Этвеш“, и кварцевые гравиметры, и магнитометры. На дверях кладовки надпись: „Стоп! Термокамера!“. На широкой плите разбросаны инструменты.

— Знаете, в пургу очень удобно работать дома. Веселей, — оправдывался хозяин, жестом приглашая их в комнату.

Комната была большая и очень чистая. Даже не верилось, что у Борского такая чистая комната. Дощатая перегородка делила ее на две неравные части. На перегородке стрелочки-указатели: „Для ума“ и „Для души“…

„Нет, я его убью… Он боится“ заблудиться в своей пещере», — подумал Стас и спросил:

— Надеюсь, фарватер в туалет указывают специальные маяки и путеводители?!

— Прямо и налево. У амбара.

Стас вышел.

— Я его возненавижу, — проговорил Борский.

— Напрасно. Он неплохой парень, — ответил Филипп.

— Самодовольный циник и эгоист, — настаивал Борский.

В отсеке «Для ума» на стене висела карта изогам и структурная карта района. В шпагатных качалках — рулоны миллиметровки и кальки. На столе книги и журналы. Два некрашеных табурета. Платяной шкаф. Обитель ученого-аскета… В, отсеке «Для души» рядом с кушеткой, покрытой слежалой оленьей шкурой, стоял низкий желтый столик на черных ножках. Явная самоделка. Книжный шкаф. Цветные занавески во всю стену. В углу магнитола «Неринга» с откинутой крышкой.

— «Наутилус» капитана Немо на диком дне океана, — проговорил Филипп, оглядывая комнату. — Ну и терпение у тебя, Борский!

— Женщина убирает. Договорился тут с одной, — ответил «капитан Немо» в джинсах цвета хаки. — Остров цивилизации…

Филипп остановился возле книжного шкафа. Книг было немного: Юрий Казаков, К. Паустовский, В. Солоухин. И в основном журналы. На двух нижних полках по секциям — картонные коробки магнитофонных лент. Над каждой секцией название: «Диксиленд», «Свинг», «Боп», «Кул»… Всего девять секций.