Вадим подсел к столу и вытащил пачку сигарет.

Минут пять они молчали. И дольше молчать становилось неловко. Первым не выдержал Ипполит:

— О чем думает Вадим Родионов? Или ни о чем? Какой у тебя рост?

— Метр семьдесят восемь, — четко ответил Вадим.

— Вполне достаточно, чтобы думать.

Вадим вспомнил, что так и не взял обратно свою авторучку. Три дня назад Ипполит взял у него авторучку, а отдать забыл. Но почему-то сейчас напоминать не хотелось… Хотелось сидеть и смотреть на площадку, где антенщики готовили инструмент для наблюдения.

— Недавно я встретил Сашу Зимина, — сказал Вадим.

— Ну и что? Радостное настроение от встречи с подонком?

— Почему же он подонок?!

В другой ситуации Вадим, пожалуй, согласился бы с Ипполитом. Но не сейчас. Надо подготовить себя к разговору, который вряд ли будет приятным. Судя по настроению Ипполита.

— А ты сомневаешься? — раздраженно проговорил Ипполит.

— Все мы одинаковые! — вяло ответил Вадим.

Фраза прозвучала по-чужому. Словно ее произнес посторонний человек и он, Вадим, наблюдал за этим человеком. А человек проник в его существо и тормошил мозг, заставляя говорить то, что сам бы Вадим говорить не стал…

— Помолчим! — резко произнес Ипполит и отвернулся.

Вадим задыхался. Аппаратная казалась узким пеналом, без воздуха, с липкими масляными стенами. Вытяжная решетка обтянута паутиной…

На стене рыжая фраза — «У нас не курят», ниже нарисована свинья с папиросой и еще фраза — «А я курю!» Кажется, ее намалевал Бродский.

Вадим достал сигарету и закурил. Пачку бросил на стол.

Дым потянулся в открытую форточку.

Ипполит обернулся и подобрал пачку. Хотел выудить сигарету, но передумал.

— Как по-твоему, Клара Цеткин курила? Почему-то многие табачные фабрики названы в честь этой многоуважаемой деятельницы… А швейные — имени Володарского. Нашли крупнейшего закройщика. Какое убожество фантазии… А в этом есть свой смысл. Инерция консерватизма. Наиболее стабильное состояние материи.

— У тебя удивительный дар обобщения. Но нельзя же им пользоваться так неразборчиво.

Вадим опять почувствовал, что фраза вылетела помимо его желания. Он даже сделал резкое движение, стараясь поймать, вернуть ее, загнать обратно.

Ипполит откинулся и обхватил стиснутыми руками колено.

— Скажи, Дима, ты искал меня?

Взгляд голубых глаз Вадима скользнул по осциллографу, по стене, по рыжей фразе над окном, по черному телефону. Ирина? Он собирался ей звонить? Зачем?! Ведь главное, к чему он стремился, — это именно сюда, встретиться с Ипполитом. Даже тогда, когда он избегал этой встречи, когда он уговаривал себя, что хочет ее избежать, он в самом деле стремился к этой встрече. И это будет последняя встреча. Иначе надо уходить от Киреева, а этого Вадим не хотел. Не хотел! И боялся. Ипполит и Киреев — сейчас два несовместимых понятия. Господи, ну зачем так мучаться?!

Вадим погладил ладонью стену. Шершавая, теплая, словно спина огромного животного. И напряженная. Животное замерло перед прыжком…

— Куда гнет мой младший брат?

— Брось острить, Димка. Это у тебя дурно получается… Но, черт возьми, я не могу сказать, что хорошо тебя знаю. Ты задаешь загадки. Иногда. Иначе ты б мне давно опротивел… Например, я никак не могу объяснить твой жест на вечере в Доме. Когда выступал поэт Волков…

— Странно. Я этому придаю куда меньше значения, чем некоторые.

— Полагаю, у меня нет компаньонов в этом вопросе.

— Представь, есть.

— Кто?

— Савицкий. С определенного времени я для него стал объектом психологического исследования. Впрочем, как и для тебя.

Вадим старался вызвать в себе возмущение против Ипполита. Удачник! Баловень судьбы! Ученый, разъезжающий по заграницам… Ему хотелось наступать, а не обороняться. Не получалось!

Нужна была боль. Глубокая, незаслуженная боль. Но он не мог ее выдавить.

Хотя бы маленькая ранка, порез, затем вспышка, ослепление.

Здоровый, организм двадцативосьмилетней выдержки. Четкие удары сердца, равномерное дыхание, пульс — семьдесят пять, никаких отклонений. Полный комплекс…

— И Савицкий? — повторил Ипполит. — Что-то вроде обстрела одного объекта с разных позиций.

— Ну вас к черту! — Вадим посмотрел на площадку.

Оконное стекло искажало пейзаж. Точные линии радиотелескопа изгибались и дрожали. Небо падало нежно-голубым квадратом, обтекая далекие холмы.

— Послушай, Ипп, что вы от меня хотите?!

— Эти дни я вновь просматривал твою работу по Венере. И считаю, что ты не имеешь права оставлять тему…

— И все же, что вы от меня хотите?

— Разбудить тщеславие… Мне кажется, что ты не представляешь всей серьезности ситуации. Это не мелочь. И дело не только в том, что замазали твою тему, а в том, как это делается. Пользуясь твоей мягкотелостью.

— Я — либерал, Ипп, — улыбнулся Вадим.

— Ты дурак. Кому нужна твоя идиотская доброта?

Губы Вадима искривились, веки наплыли на глаза.

— Я не могу иначе, Ипп. И оставьте меня со своим презрением.

— Но почему тогда, на вечере, ты оказался таким непримиримым?

— Киреев во многом прав. Я никак не могу закончить тему. Расчеты нуждаются в уточнении… Он и так сделал для меня очень много. И я уважаю Киреева.

Ипполит зашагал по тесной аппаратной. Предметы поворачивались к нему своими углами. И он этого не замечал, натыкаясь на равнодушные бока…

— Привычная картина. Маститый ученый, профессор, понимает, что работа талантливого ученика опровергает его гипотезу. Вариант первый — растроганный профессор раскрывает отеческие объятья и аплодирует вместе со всеми… Вариант второй — талантливый ученик рвется в бой с профессором-старообрядцем. Вариант третий — профессор-либерал «съедает» талантливого ученика. Но профессор гуманен. Чтобы ученик не потерял чувства собственного достоинства, профессор предлагает ему заниматься проблемой, воплощению которой в жизнь профессор, повторяю — старенький профессор, отдал лучшие годы… А скромняга-ученик постригся в монахи и ведет скромную жизнь, полную соплей и умиления.

— Браво! — крикнул Вадим. — Если не ошибаюсь, и ты принимал участие в расчетах новой антенны?!

Ипполит резко повернулся и обрубил воздух рукой, словно сбивал термометр.

— Принимал! А теперь не хочу. В знак протеста объявляю голодовку. Как политический деятель.

— И против чего ты протестуешь? — серьезно спросил Вадим.

— Против того, с чем миришься ты! — выкрикнул Ипполит.

— Ив основном ради меня? — усмехнулся Вадим.

— Представь себе. Ты еще никогда не угадывал с такой точностью. Именно из-за тебя…

Вадим молчал. Он словно прислушивался к себе. Он летел в пропасть. Безудержно. Словно внезапно потерял опору. Бесформенным комом, сотканным из нервов. Множество нервных окончаний задевали за острые стены пропасти, нагнетая боль в мечущийся мозг. Почти ту самую боль. Толчки следовали один за другим. Будто насосом заполняли пустоту…

— А ради меня не надо! Я никого не уполномочивал, — прошептал Вадим, стискивая пальцы потяжелевших рук. Если он ослабит напряжение, он может ударить Ипполита. — Я верю Кирееву! Верю! Он столько лет терпел мои негативные результаты. Я пользовался его добротой.

— Врешь! — точно хлыстом полоснул Ипполит. — Киреев — хитрец! Он ходил в добряках, пока твоя работа казалась «черным ящиком». Если бы Киреев видел, что работа зашла в тупик, он бы дал тебе самому выдохнуться. Но Киреев понял, что ты добьешь его. И сделал вид, что спасает тебя от тебя же самого. Он обрубил канат, подсунув тебе новую тему…

Вадим еще крепче стиснул пальцы.

Секунда, еще секунда.

Нет, он не ударит Ипполита, он ему скажет что-нибудь обидное. Пусть несправедливо. Только бы обидное. Надо сдержаться. Обычно больней, если сказать спокойным тоном.

— Тебе надо переметнуться к Ковалевскому?! Ни к чему для этого затевать скандалы. Все это шито белыми нитками.

— Опять врешь! — произнес Ипполит. Он отлично разгадал маневр. — И кстати о Ковалевском. Он делает большое дело.