- Пусть, — одернул Михаил Януарьевич. — Что ты тиранишь его?
- А противно, — прошептал путеец. — Что он ее боится? И трезвый и выпимший. Это ж надо...
Дмитрий Януарьевич отошел от двери. В уголках его большого рта приютилась легкая довольная улыбка.
- Телевизор смотрят. Хорошо-о-о. — Он сел на место, взял ломтик сыра, поднес ко рту и, взглянув на младшего брата, проговорил: — Ну а дальше что? С твоими жуликами из ресторана.
- Успеется. Мать подождем. — Михаил Януарьевич укоризненно взглянул на брата.
Тот смутился и притих. Дверь отворилась, в комнату вернулась старая Ванда, держа в руках судочек. Сухонькая, крепкая, трудно было поверить, что ей далеко за восемьдесят. Кажется, что бог из любопытства поддерживал в ней огонек жизни: когда же надоест ей самой земное существование? Но, судя по всему, его любопытство будет удовлетворено не скоро...
Маленькое сморщенное личико Ванды лукаво улыбалось.
- Ну! Лассказывал свою стласную истолию?
- Нет. Тебя дожидался, — улыбнулся в ответ Михаил Януарьевич.
Мать была единственным существом, к которому он, старый холостяк, был привязан всей душой. До самозабвения. И мать платила ему своей заботой и долголетием. Она понимала, что без нее Михаил осиротеет и пропадет. Особенно с его проклятой болезнью.
- Холосо. Садитесь все. Я и вам супа налью. Только сидите смилно. А ты, Миська, лассказывай!
Путеец и Дмитрий Януарьевич послушно заерзали в своих креслах, всем видом обещая сидеть смирно. Стараясь не греметь, Ванда ловко расставила тарелки, достала из буфета тяжелые серебряные ложки.
- Да рассказывать-то, собственно, больше и нечего... Поскольку кладовщик не признал недостачу, а буфетчик отказывался в получении товаров на сумму хищения, суд назначил судебно-бухгалтерскую экспертизу. Вот я ее и провожу за два рубля в час.
Михаил Януарьевич зачерпнул супу и поднес ложку ко рту. Лицо его исказила благостная гримаса. Путеец и Дмитрий Януарьевич зачмокали, засопели, закивали седыми головами, всем своим видом выражая полную солидарность... Несколько минут они ели молча, наслаждаясь крупной восковой фасолью, изумрудным узором веточек петрушки, пятаками янтарного жира на прозрачной толще супа, сквозь которые, как сквозь увеличительное стекло, проявлялось дно старинных тарелок, расписанных картинами на античные темы.
- Хорошо сидим, — одобрил путеец.
- Ага, — тихо подтвердил Дмитрий Януарьевич.
- Так сколько зе они заглабастали денег-то? - спросила старая Ванда и толкнула локтем Михаила Януарьевича.
- По первым прикидкам не менее двухсот тысяч за четыре года.
Три ложки замерли в воздухе, а Михаил Януарьевич продолжал спокойно есть. Путеец тяжело вздохнул, словно эти деньги вытащили у него из кармана много лет назад и теперь он вдруг вспомнил об этом.
- Да-а-а... Как же ты это обнаружил? Сам сказал, что накладные уничтожили.
- Есть способы. На то я и эксперт... В основном по черновым записям бухгалтера. Ну и женщина, я вам доложу. Отсидит, выйдет — к себе возьму. При хорошем присмотре горы свернет...
- Как же по черновикам-то? Мало ли что там можно накалякать! — все не верил путеец.
- При подобной экспертизе черновик имеет силу документа. Она вела двойную бухгалтерию. Одну для кладовщика, фиктивную, вторую для себя, истинную. ОБХСС нагрянул неожиданно. Она не успела уничтожить черновики. Целые тома. На даче нашли, в полной сохранности.
Помолчали. Путеец развалил ножом кусок вареного мяса, обильно посолил и поддел вилкой.
- В день они имели порядка полтораста рублей. Почти мой оклад, — произнес он. — На сколько же это человек?
- По делу проходят трое, кроме кладовщика.
- Бухгалтер, буфетчик, директор, — догадливо перечислил путеец.
- В том-то и дело, что директора нет. Директор в стороне. Все бумаги подписывал его зам. И на кладовщика давил зам. А директор вроде бы ни при чем.
- Голова! — восхищенно произнес Дмитрий Януарьевич.
- Ну! Аркадий Савельич Кузнецов. Хозяин!
- Хозяин, хозяин. Как зе он эту абехеес допустил- то? — засомневалась Ванда. — Видать, сам хотел.
Михаил Януарьевич вскинул глаза на мать. Ее слова молнией озарили темные нагромождения путаного дела, мучившего его вот уже столько дней.
- Как ты говоришь, мама? Сам хотел?!
- А цё? Если он такой богатый и знакомства имеет. Неусто допустил бы левизию, да есцо неозиданно? Стало быть, хотел. Суд-то его не судит. То-то...
«Хотел, хотел... Сам хотел Аркадий Савельевич, — размышлял Михаил Януарьевич. — Но зачем? С какой целью? Подкладывать бомбу под свой дом и наблюдать за взрывом из шалаша. Месть? Такие люди выше мести».
И робкий эфир разгадки, уже, казалось бы, щекотавший нос, рассеялся, оставляя томящую досаду...
Дмитрий Януарьевич и инженер-путеец разошлись по своим комнатам. Старая Ванда принялась убирать со стола. Михаил Януарьевич бросил в изголовье тахты подушку. На ночь укладываться еще рано. Да и дела ждали. Надо было просмотреть кое-какие бумаги. Но сегодня он устал, да и чувствовал себя неважно, перетрудился. Мысли, связанные с экспертизой, не оставляли его, принимая несколько иное направление. Какое отношение имеет Фиртич ко всей этой истории? То, что он связан с Кузнецовым, несомненно. И неожиданный ночной звонок, когда Фиртич сообщил о полученном разрешении на продажу ресторану шерсти. Чем он был вызван? Возможно, Фиртич узнал, что его главный бухгалтер назначен экспертом. И хотел дать понять, что судьба Кузнецова ему небезразлична. Почему он позволил Кузнецову то, чего никогда ни при каких обстоятельствах не позволил бы ни один директор Универмага: продажу пирожков в торговом зале? Мелочи? Нет, не мелочи. Фиртич чем-то обязан Кузнецову. Но чем? Впрочем, Лисовскому показалось, что сообщение об экспертизе было новостью для Фиртича. И новостью настораживающей. Не потянет ли следствие какие-то другие махинации Кузнецова, в которых замешан и директор Универмага?
- Миська! Ты не уснул? Я пойду к Наталье телевизол глядеть, — произнесла Ванда. — А ты смотли не зевни свой укол.
Обычно в восемь вечера Лисовский вводил себе инсулин, животворный спутник треклятой болезни. Колется уже столько лет, а мать всегда ему напоминает...
Ванда вышла из комнаты. Пронзительная тишина высоким звоном заложила уши, сковала мозг, смежила веки... И еще одна забота тревожила главного бухгалтера универмага «Олимп», занозой вцепившись в память. Бухгалтер Сазонова (ох эта бухгалтер Сазонова!) обратила внимание на рост товарного остатка по обувному отделу. Откуда он взялся — непонятно. Отдел работал довольно устойчиво. Полученный товар оборачивался быстро. А тут вдруг наметился разрыв. Первый сигнал поступил еще вчера с машиносчетной станции. Лисовский как-то не придал этому значения. Сегодня же к полудню индекс разрыва подскочил. Так и держался до вечера. Конечно, ничего тревожного пока нет. Мало ли. Завезли неходовой товар. Но все равно почему-то среди всевозможных вопросов именно внезапный, рост товарного остатка по обувному отделу запал в его память...
Тишину комнаты нарушили приглушенные стеной голоса, «Дмитрия за посиделки прорабатывают, — вздохнул Михаил Януарьевич. — Бедный мой брат, не повезло ему со второй женой».
Сам Михаил Януарьевич так и не сподобился стать мужем. В молодости он считался завидным парнем — красивый, остроумный. Но с четвертого курса финансового института ушел на фронт, в пехоту. Был ранен, долго лечился. После войны окончил институт, поступил в управление торговли. И наконец в «Олимп»... Михаил Януарьевич не был аскетом. Но и не увлекался. Года три он состоял в неофициальном браке с одной женщиной. Врачом. По какому-то необъяснимому капризу та не желала оформлять их отношения. И в один прекрасный день порвала с Михаилом Януарьевичем. Может быть, она чувствовала, что Михаил Януарьевич не очень огорчится разрывом. И действительно, работа, необязательные знакомства довольно быстро превратили трехлетнюю связь в смутные воспоминания. Однако новых долгих увлечений больше не возникало. Присутствие матери смягчало одиночество и даже создавало определенные удобства. А с годами вопрос женитьбы отпал сам собой...