Размышляя о творчестве, нельзя не прийти к мысли, что оно родственно вере, которая, по слову апостола Павла, есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр. 11, 1). Творчество, по своей мистической сути, занято тем же самым и имеет дело с разысканием в идеальной реальности тех вещей, которые оно призвано воплотить. Здесь оно и встречается с эмпирическим, то есть не духовным, в!едением как со своим противником. Ибо творчество освобождает мысль от пут детерминированного мира, за который так держится это в!едение, будучи пределом естества, который и должен быть преодолен в творческом подвиге. Преподобный Исаак Сирин пишет: "В!едение противно вере. Вера во всем (во всех своих действиях), что к ней относится, есть нарушение законов в!едения (не духовного)" [143]<...> "В!едение есть предел естества и охраняет его во всех стезях его. А вера совершает шествие свое выше естества <...> В какой мере человек водится способами в!едения, в такой же мере связуется он страхом <...> А кто последует вере, тот вскоре делается свободен и самовластен, и, как сын Божий, всем пользуется со властью свободно. Возлюбивший веру сию, как Бог, распоряжается всяким тварным естеством, потому что вере дана возможность созидать новую тварь, по подобию Божию, как сказано: восхотел, и все явится пред Тобою (Иов. 23, 13) [144]. Нередко она может все производить и из не-сущего... У в!едения нет столько дерзновения, чтобы производить то, чего не дано веществом... Текучее естество воды на хребет свой не приемлет следов тела, и приближающийся к огню сожигает себя, а если у него достанет на то дерзости, то последует беда" [145]<...> "Сии способы ведения пять тысяч лет <...> управляли миром, и человек нисколько не мог поднять главы своей от земли, и сознать силу Творца своего, пока не воссияла вера наша и не освободила нас от тьмы земного делания и суетного подчинения после тщетного парения ума <...> Нет в!едения, которое не было бы в скудости, как бы много ни обогатилось оно <...> Неукоризненно в!едение, но выше его вера... Но мы укоряем то, что оно употребляет разные способы, в которых идет оно вопреки вере, и то, что приближается оно к чинам демонским" [146]<...>"В сем-то ведении насаждено древо познания доброго и лукавого, искореняющее любовь <...> В нем надмение и гордыня, потому что всякое доброе дело присвояет себе, а не Богу приписывает <...> Вера же дела свои сменяет благодати, потому и не может превозноситься" [147].

Вдохновение, по словам святителя Григория Паламы, есть одна из энергий Духа, отблеск того нетварного Света Христова, который "просвещает всех": каждого человека, грядущего в мир.

Вдохновение есть и некий художественный телеологический импульс, побуждающий художника к творчеству.

Впрочем, необходимо сделать чрезвычайно важную оговорку: мы берем здесь тот случай, когда человек (творец, художник) испытывает на себе именно благодатные воздействия и, изумленный "избытком" сердца, принимается за свой труд. В данный момент речь идет не о некоем состоянии прелести, не о "взыгрании" демонической энергии, не о душевной истерической самостимуляции, не о чем-либо ином, что порой - и очень часто - может выдавать себя за творческое вдохновение. Для того, чтобы различать эти состояния, требуется духовный дар различения духов, хотя плоды того или иного "вдохновения" порой достаточно красноречивы.

Вот как описывает вдохновение Анна Ахматова:

Вдохновение (Муза) приходит в тишине и покое ( ночью), когда мир житейский и суетный, мир земного в!едения уснул, погас, страсти улеглись, душа не блуждает по его пространствам, но пребывает наедине с собой, в себе, сосредоточенно и смиренно, с верой и упованием ( жду). Плоть истончилась и умолкла: это состояние как бы на грани жизни и небытия. (Ср. у Пушкина: "Как труп в пустыне я лежал..." и у преподобного Исаака Сирина: "Человек, пока заключен под завесою дверей плоти, не имеет упования").

Ничто земное не может идти в сравнение с посещением благодати (вдохновения). Что почести, с их неволей, суетой и ангажементом, когда творчество бескорыстно и устремлено к Царству Божьему? Что юность, с пирушками плоти, с ее ненасытным инстинктом блудного сына, когда творчество чает пребывать в доме отца? Что земная свобода, когда творчество чает быть последним поденщиком у вдохновенья?

Наконец, И вот вошла. Упование не было тщетным. Откинув покрывало(обнажив черты, открывшись), внимательно взглянула на меня(произошла встреча воли человеческой с тем, что ей послано: синергия). Дальше - самое интересное. Поэт испытывает пришедшую - не лукавая ли самозванка, не ряженая ли авантюристка, та ли, которую здесь ожидали? Ты ль Данту диктовала?... (Ибо если она, то - та самая, подлинная. Которую можно слушать и слушаться... Хотя ничего себе милая гостьяда еще и с дудочкой в руке!)

Здесь примечательно то, что светский поэт и православная христианка Анна Ахматова на языке Серебряного века сумела нарисовать чрезвычайно глубокую и подлинную картину человеческого творчества. Главный акцент стихотворения стоит на последнем слове Отвечает: "Я". Вокруг этого "Я" оно и центруется. "Я" "музы" - это не эгоистическое (лучше сказать - натуральное) "я" Ахматовой и, естественно, не "я" Данте, который и написал страницы Ада. Это некая творческая энергия, реализующая идеальное "я" самой поэтессы, которое, возможно, так и осталось бы "потерянной драхмой", не будь оно взыскано зовом творчества. Таким образом, смиренное ожидание вдохновения (помощи Божьей) оборачивается для художника преображением бытия и обретением собственного идеального "я", причастного Высшей реальности.

Эта творческая энергия, перед которой художник чувствует себя смиренным послушником, порой перерастает саму его эмпирическую личность и становится для него источником познания не только мира, но и себя самого. У Марины Цветаевой была мысль о том, что бытие само "ищет уста", через которые оно готово "сказать себя миру".

Эти моменты творческого перерастания художником самого себя как эмпирического человека были известны Пушкину. Уж кто-кто, а Пушкин знал про поэта, что, пока его не востребует вдохновенье, "средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он". Его известное восклицание "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" после написания "Бориса Годунова" вряд ли может быть интерпретировано так, как это сделал один священник, автор книги о творчестве, увидевший в этом выражение гордыни поэта. Напротив, эта "юродивая" фраза может свидетельствовать о том неподдельном удивлении художника перед тем, что у него получилось и что превысило его собственные поэтические намерения и возможности.