В связи с этим встает вопрос: может ли быть творцом человек, сознательно отвергающий Христа и Его свободу? Может ли преумножить таланты тот, кто восстает против Самого Источника жизни, против Самого Творца и Художника, против Подателя творческого дара? Или, иными словами, может ли быть творцом тот, кто предпочел лукавый совет змиев и сделался послушен ему? И может ли сам лукавый змей, попросту - диавол, быть покровителем человеческого творчества? Обладает ли он сам творческой энергией и даром творчества? И, наконец, такой ли он покровитель искусств и филантроп, каким его представил М. Булгаков в образе Воланда?
Христианский взгляд дает на это однозначный ответ: диавол, как и зло, не есть субстанциальная сила. "Зло - не есть, или, вернее, оно есть лишь в тот момент, когда его совершают", - пишет Диадох Фотикийский [135]. Святитель Григорий Нисский (IV в.) подчеркивает парадоксальность того, кто подчиняется злу: он существует в несуществующем [136]. Зло в мире начинается с греха, совершенного падшим ангелом.
Сатана - покровитель бездарности
Будучи благим творением Божиим и первым из ангелов, диавол сделался таковым в результате горделивого восстания на своего Господа и Творца: А говорил в сердце своем: "взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на гор`е в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему" (Ис. 14, 13-17). За что, как сказано, была низвержена в преисподнюю гордыня его: под тобою подстилается червь, и черви - покров твой. Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы (Ис. 14, 11-14).
Итак, удел сатаны - тление и разложение, царство смерти, где "подстилается червь". В горделивом стремлении быть яко бози, чем, собственно, он и соблазнил человека, нет никакого творческого замысла, никакой попытки сотворить нечто "еще не бывшее": это плод гордости и зависти, губящий свободу и омрачающий ум. Зависть никогда не направлена на то, чтобы уподобиться Творцу (или творцу) в самом акте творения - в благости, премудрости, любви и свободе. Она всегда вожделеет присвоить плоды этого творения, его честь, его результаты, то есть нечто готовое. Так, Каин не имеет никакого помышления о том, чтобы стяжать кротость Авелеву, благодаря которой его дары были благоугоднее Богу, чем плоды Каиновы. И завидует он не тому творческому деланию, которое предваряло получение этих Богоугодных даров - его мучает результат: Божие предпочтение, отданное Авелю и его приношениям. Он не делает никакого усилия, никакой творческой попытки угодить Богу паче Авеля. Единственное, на что способно его уязвленное самолюбие, - это устранение соперника, разрушение, убийство.
Диавол с его демонами - не творец; он лишь завистник Бога и людей, которым дана возможность обожения. Он - имитатор, плагиатор, "обезьяна Бога", пародия на Него. Он - творческое ничто, бездарность. Его "творения" - лишь подделки, никогда не имеющие самостоятельных новых форм: формотворчество, то есть творение нового, недоступно ему. Он всегда пользуется уже готовыми формами, которые и деформирует, начиняя их собственным содержанием. Деформация и есть направление его потуг. Претензия на создание реальности оборачивается у него лишь созданием видимости, которая всегда есть псевдореальность. Даже черная месса - не некий новый чин религиозного действа, а извращенная и поруганная Евхаристия.
Будучи зависимым от Творца в своем бытии, поскольку и оно создано Богом, диавол начинает ненавидеть само это бытие. Он жаждет уничтожить в нем Божественное измерение, стереть следы Творца и творения в мире, но, не имея власти уничтожить их, стремится их исказить и присвоить.
Богоборческие режимы с их разнузданной и откровенной бесовщиной неизменно пользовались готовыми, но искаженными почти до неузнаваемости формами церковной жизни. Все мы хорошо помним марксизм-ленинизм, насаждаемый в формах государственных догматов и канонов, а также вытекающую из этого идеологическую борьбу с "еретиками", вплоть до извержения их не только из партии, но из самой жизни. Мы помним "иконостасы" членов Политбюро, "канонизированных святых" компартии, "мощи" вождей, ритуалы приема в партию, пионеры и комсомол, ритуальный "вечный огонь", зажженный для массового поклонения, ритуальный обмен кольцами в процедуре бракосочетания, заклинания, замещающие собой молитвы: "Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить" или "коммунизм неизбежен", ритуальные демонстрации на 7 ноября и 1 мая, пародирующие собой крестные ходы.
Но главное, мы помним собственное большевистское "писание" и "предание": все эти бесконечно конспектировавшиеся труды "классиков", деяния съездов и их постановления, претендующие на статус "соборных оросов". Так создавалась эклектичная, заимствованная отовсюду культура советской власти, в которой настойчиво звучала тема человеческого бессмертия, поскольку смерти как таковой в этой культуре просто не существовало: слово "смерть", как и слова "Бог" и "свобода", вычеркивались партийными цензорами. Это была пародия на тему христианского бессмертия души человека, ее воскресения во Христе. В мистике советской власти человек - советский "праведник" - "воскресал" в памяти потомков и, "воскреснув", продолжал жить в ней, пугая детишек.
Советский человек, отвергший Бога и боровшийся с Ним за свою эмансипацию и свободу, понимаемую как своеволие, не только не обрел этой свободы, но почти безнадежно ее утратил, предавшись во власть "духов века сего" с их диктатурой, заветами, наказами и принуждениями.
Однако это не означает, что при любом богоборческом режиме, во времена потайного или явного безбожия, не было талантливых художников, творческих личностей: так же как грешный человек все еще таит в себе затемненный образ Божий, эту "потерянную драхму", секулярная культура, в своих сознательных построениях порвавшая с Церковью, а, может быть, и с христианством, все еще продолжает, порой бессознательно, в силу традиций, жить отраженным светом христианских истин и чаяний. Талант реализуется не благодаря этим трагическим разрывам и "плевелам", а вопреки им.
Так советская культура, существовавшая под бдительным взором государственной цензуры, тем не менее в своих лучших проявлениях опиралась на традиции христианской культуры, преимущественно русской. Дух Православия проникал в души советских людей через книги Пушкина, Достоевского, Лескова... Именно поэтому в истории советской культуры мы можем отыскать персонажей, так или иначе напоминающих нам то тургеневских крестьян, хорейи калинычей, то гоголевских маленьких людей, то лесковских чудиков...
Итак, как бы человек ни противился Божественному промышлению о себе, как бы он ни восставал против Божественных установлений и как бы ни сопротивлялся самой идее послушания Богу, он действует не в некоем идеальном свободном пространстве, которого вовсе и не существует, но в мире, обязывающем его принять то или иное бремя послушания. В качестве "авторитетных инстанций", это послушание ему дающих, выступают самые разные силы: или его собственные страсти, прихоти, капризы и фантомы, или социальные мифологемы и ритуалы, имеющие ту же иллюзорную подоплеку, а то и сами демоны, порою принимающие обличия ангела света и обольщающие человека видимым благородством некой Идеи или выступающие в своем собственным безобразном обличье.
Впрочем, лукавый может выступать и совсем в незначительном, самом бытовом и прозаическом облике. Художественное прозрение Ф. Достоевского наделяет его непримечательными чертами обывательской заурядности ("приживальщик, складного характера джентльмен, умеющий порассказать, составить партию в карты..." и т.д.) и не исключает возможности того, что он может предстать и в образе "какой-нибудь толстой семипудовой купчихи" и "всему поверить, во что она верит" [137].