— Но предположим худшее. Отец от меня отречется или не побоится суда. Что мне тогда делать?

— Вы не останетесь одна, Мегуми. Я сделаю все что угодно, чтобы помочь вам. — Доктор наклонилась вперед и заглянула мне в глаза. — Если ваш отец обратится в суд, наш семейный адвокат сумеет защитить ваши интересы. А если он отречется от вас, вы переедете к нам, будете спокойно ходить в свою академию, а летом ездить к матери. Я не позволю вам жить в бедности. У меня, к счастью, есть деньги, и они дают мне возможность ни от кого не зависеть и никого не бояться. Никто не осмелится сказать мне в лицо какую-нибудь гадость, поскольку все знают, что мой отец — богатый человек. Неужели я потерплю, чтобы вы с матерью жили в бедности и унижении?

По выражению ее лица я поняла, что она отвечает за каждое свое слово. Если мне негде будет жить, она заберет меня к себе, хотя делать это никто ее не заставляет. Я почувствовала такое облегчение, что мне опять захотелось расплакаться. В конце концов, я хоть со скалы не падаю. Доктор Мидзутани сказала, что она мой друг. И друг моей матери тоже.

— Даже не знаю, как вас благодарить, — сказала я, задыхаясь от волнения.

— Не думайте об этом, Мегуми, — улыбнулась доктор. — Я в любой момент готова вам помочь, но на самом деле моя помощь вам не понадобится. Отец вас не бросит и будет по-прежнему платить за ваше обучение. Он же нормальный человек, а все нормальные люди дорожат своей репутацией. Он не совершит поступка, из-за которого будет выглядеть в глазах окружающих глупцом или человеком без стыда, без совести. Его забота о своей репутации — ваш сильный козырь.

— Наверное, вы правы.

— Короче говоря, не позволяйте брать себя на пушку. А если отец и бабушка пойдут ва-банк, мы придумаем другой план действий. Доверьтесь мне.

— Еще раз спасибо.

— И не нужно меня благодарить. Я хочу вам помочь из самых добрых побуждений. Даже если вам придется переехать к нам, для меня это будет необременительно. В свое время мы с отцом помогли моим двоюродным сестрам — племянницам матери. У них не было денег, и мы оплачивали им учебу в колледже. Причем я их совсем не знала: мы редко виделись. А вы — другое дело. Помочь вам — для меня не долг, а радость. Поверьте, Мегуми, общение с вами для меня одно удовольствие. Я поняла это сразу, когда вы показали мне вашего свиристеля.

Да, свиристель… Он сейчас где-то в Сибири, клюет прошлогодние ягоды, вьет гнездо. Сейчас неделя, проведенная в моей комнате, кажется ему какой-то другой жизнью…

Еще только пять, но отец и бабушка заперли дверь. Вытащив ключ из кармана, я ее отперла. Хочется смеяться над их глупостью. Разве они забыли, что мне уже пятнадцать и свой собственный ключ я ношу с собой четвертый год. Войдя в дом, я направилась прямо в кухню. Отец пьет чай, бабушка, как всегда, хлопочет над ним или, можно сказать, стоит у него над душой. Оба в молчании уставились на меня. Отец — в коричневом дорожном костюме. Мне вспомнились слова доктора Мидзутани: каждый человек придает большое значение тому, как он выглядит в глазах окружающих. Вот и отец принарядился. Разговор у нас будет строгий, официальный, и пижама будет, по его мнению, не к месту.

— Прошу прощения, что лгала вам, — беру я с ходу быка за рога. — Надо было сразу сказать, что переписываюсь с мамой, а по воскресеньям вечером беседую с Тору. Но ведь здесь нет ничего дурного. Действительно, почему я скрыла это от вас? Сама не понимаю.

Они переглянулись, затем бабушка кивнула ему.

— Поговорим в моем кабинете, — сказал отец, вставая из-за стола.

Я последовала за ним по коридору, а бабушка осталась в кухне, сделав вид, что убирает посуду. Отец уселся в большое кожаное кресло. Других кресел или стульев в его кабинете нет, так что мне пришлось стоять у двери. Стены — сплошные полки с книгами: финансы, банковское дело, страхование.

— Ты меня очень огорчила, Мегуми. — Отец начинает беседу на низких, баритональных тонах. — Твоя бабушка все мне рассказала.

— Нет, далеко не все. Есть много того, что ей неизвестно.

Оставив мою ремарку без внимания, отец продолжает:

— Я же говорил тебе, что ты не должна ездить к матери и писать ей письма. А ты не послушалась. И теперь я в глупом положении перед семьей Като и перед твоей новой приятельницей — ветеринаром. Да еще катаешься по ночам в машине с этим парнем.

— Этот парень — Тору Учида. Ты должен его помнить. Я же не с незнакомцем каким-то шляюсь.

— Ты еще ничего не знаешь о мужчинах, — повысил голос отец. — Твоему дружку — двадцать или двадцать один. Он взрослый мужик. И ты даже не представляешь, что у него может быть на уме, когда он сидит в темноте в машине, наедине с юной девушкой. Хорошо еще, что с тобой ничего не случилось. Пока еще.

Если бы не моя злоба, я бы расхохоталась. Сидя со мной в машине, Тору думал не обо мне, а о другой девушке. И вообще отец не имеет права говорить о нем гадости.

— Тору никогда не сделает мне ничего плохого, — решительно заявила я.

— Не зарекайся.

— Я в этом уверена. Он относится ко мне лучше, чем ты.

Я вспомнила, как Тору вынимал из стеклянного ящика мертвых бабочек, осторожно брал их за кончики крыльев и с почестями хоронил. Вот если бы у отца была такая коллекция, он ради меня ни за что бы с ней не расстался. Это Тору мог сказать: «Не хочу, чтобы ты плакала», а не мой драгоценный папаша. Он прочел бы мне нотацию, объяснил, что я не права, а он волен поступать, как захочет его левая нога.

— Тору никогда не сделает мне ничего плохого, — повторила я, — потому что он добрый. Он заботится обо мне больше, чем ты.

Долгое время отец молчит. Он сузил глаза, словно обдумывая какую-то важную вещь, и барабанит пальцами по подлокотнику кресла.

— Я очень много работаю, чтобы ты ни в чем не нуждалась, — пробормотал он наконец. Голос у него тихий, он проглатывает слова. Никогда не слышала, чтобы его речь звучала так жалобно.

Может, посочувствовать отцу? Что делать, если он не способен на теплые чувства? Он никогда не поступался ради других своими эгоистическими интересами. Когда я была маленькая и отец еще не завел себе подружку, мать постоянно расстраивалась, потому что отец засиживался допоздна на работе, а выходные проводил с друзьями. Пожертвовал бы лишним часом в своей конторе или воскресеньем в гольф-клубе, и у матери было бы совсем другое настроение. Сейчас он должен понимать, что и бабушка не слишком счастлива: он вынудил ее переехать к нам, а сам дома не бывает. Женщина из Хиросимы дороже ему, чем мы с бабушкой. Он ради нас не пожертвует ни одним часом, проведенным с ней. В этом его отличие от людей, которых я знаю. Я не говорю уже о матери или о Тору. Все мои друзья: Миёко, Норико, доктор Мидзутани — ради меня поступились бы многим. Так же, как и я ради них. Но отцу этого не дано. Мне остается лишь пожалеть его, как я жалею тех, кто не может оценить богатство красок или хорошую музыку, потому что они или дальтоники, или им медведь на ухо наступил.

— Я очень много работаю, — твердит он. — Я отдал тебя в дорогую школу только потому, что ты ее выбрала, хотя мне она не нравится.

Жалость сменилась во мне яростью. Зачем все время напоминать, что он за все платит?

— Когда твоя мать уехала, я хотел забрать тебя из этой школы. — Отец говорит все громче и громче. — На этом настаивала бабушка, но я передумал, и знаешь почему?

— Не знаю.

В душу мне закралось подозрение. Отец обычно не задает таких вопросов: мое мнение его не интересует.

— Да потому, что пожалел тебя. Я подумал, что отъезд матери тебя расстроил, а новая школа — лишние нервы. Пока привыкнешь к другой обстановке, то да се… Скажу откровенно, я боялся, что ты психологически сломаешься.

Отец считает, что я ему должна быть благодарна, напоминает, что он руководствовался моими интересами. Но его тон и взгляд не вызывают у меня чувства благодарности. Он говорит глупости и при этом глубоко ошибается, пытаясь выставить меня жалкой плаксой, которая легко может сломаться. Такого не подумает обо мне никто из моих друзей.