— Боже…

Госпожа Такагаши закрыла лицо ладонями. Она дрожала. Наконец она сказала:

— Мой муж не хотел туда ехать. У него не было выбора. Он не знал ничего, а оказывается, это ты манипулировал всеми нами, прямо как в армии…

— Манипулировал? Нет, я только хотел найти для нас оптимальное решение. Я никого ни к чему не принуждал.

— Для кого — „для нас“? Ты думаешь только о себе. Делаешь что хочешь!

Она плакала. Отец ушел. Я сидела, не шевелясь, опустив голову на скрещенные руки. Еще долго в темноте раздавались ее всхлипывания.

На следующий день мама вернулась от кузины. Вечером она спросила отца, когда тот читал книгу:

— Это правда, что до нашей свадьбы ты с кем-то встречался? Так говорит моя кузина.

Я посмотрела на отца. Не отрываясь от книги, он ответил:

— Кого ты имеешь в виду? У меня было много девушек.

— Ту, что была сиротой, как госпожа Такагаши, — сказала мама.

— Не припомню. Теперь это не имеет значения.

Он даже не смотрел на маму. Я боялась, что она продолжит расспрашивать его. Но она больше не задавала вопросов».

«У отца тогда часто болел желудок. Два раза в день, утром и вечером, он принимал лекарство — какой-то белый порошок. Доставал бумажный пакетик, распечатывал его и высыпал содержимое в стакан с водой, размешивал палочкой и выпивал залпом. Он делал это каждый день, как автомат.

Однажды вечером, когда погода стояла особенно жаркая, а воздух был влажный, я легла спать на татами в гостиной. Двери оставили открытыми, чтобы ветер продувал комнаты. Но ветра не было. Отец, как обычно, принимал лекарство, стоя возле раковины. Когда он пил воду, смешанную с порошком, я вспомнила про цианистый калий, который показывала мне Тамако.

На следующее утро, придя на завод, я подошла к Тамако:

— У тебя еще остался цианистый калий?

— Конечно, я же пока жива, — засмеялась она.

Я не смеялась. А потом спросила:

— Можешь дать мне немного?

Голос у меня дрожал, но Тамако этого не заметила. Она ответила твердо:

— Да, с удовольствием!

Из белого холщового мешочка Тамако достала два бумажных пакетика, протянула мне один и сказала:

— Хорошо, что ты передумала. У нас ведь совсем мало времени. Враги уже близко. Держи. И смотри не потеряй!

Мы часто слышали сигнал воздушной тревоги. Как только он раздавался, все школьники вместе с учительницей спешили в бомбоубежище. Учительница приходила на завод, чтобы присматривать за работавшими там учениками. Она следила за тем, чтобы все были здоровы и в безопасности. Рабочим запретили покидать завод: они могли укрыться в бомбоубежище, только если взрывы были совсем рядом.

Однажды утром снова объявили воздушную тревогу. Это случилось за неделю до того, как атомная бомба упала на Нагасаки. Мы работали. Тамако не было рядом со мной: директор завода поручил ей отвезти документы в контору в центр города. Вместе с учительницей мы побежали прятаться в убежище. Оттуда до нас доносился грохот взрывающихся снарядов.

Когда мы вернулись на завод, Тамако по-прежнему не было. В тот день я ее так и не видела.

На следующее утро она снова не пришла на завод, и директор тоже. Говорили, что Тамако погибла на улице во время бомбежки».

«Несколько дней спустя я узнала, что на Хиросиму сбросили атомную бомбу. Она не походила на снаряд, это было нечто совсем другое. Одной бомбы оказалось достаточно, чтобы превратить город в океан пламени.

В реке плавали трупы. Те, кто остался в живых, бросались в воду, чтобы спастись от огня. Другие, с выпученными глазами и торчащими из-под кожи костями, носились по улицам в поисках воды. Город напоминал осажденную ферму, где животные пытаются убежать от преследующего их пожара, но все их усилия напрасны.

Так рассказывал наш сосед, который возвращался из Кобе и оказался проездом в Хиросиме. Он говорил шепотом и весь дрожал. Отец сказал ему: „Война окончена. Нам повезло, что мы живы“.

После бомбардировки, в которой погибла Тамако, многие девочки — такие же ученицы, как и я, — перестали приходить на завод. Мама просила меня тоже не ходить туда. Но я не соглашалась с ней: „Умирают тогда, когда наступает пора умирать“. Отец говорил: „Не будь глупой, Юкико. Мама права. Оставайся дома. Война скоро закончится“. Я отвечала: „Не хочу бежать от войны“.

Один раз я отказалась идти в убежище во время воздушной тревоги и осталась с рабочими, хотя понимала, что нашей учительнице это доставит немало хлопот.

Над Нагасаки стало пролетать много вражеских самолетов. Из города эвакуировали стариков и детей. Однако никто не подозревал, что Нагасаки окажется следующей жертвой атомной бомбы.

Как-то раз я видела на улице отряд пленных. Они шли, привязанные друг к другу веревкой. Кто-то из пленных начал свистеть, и японский солдат одернул его. Судя по выражению лиц, солдатам было лет восемнадцать — двадцать. Голубые глаза, русые или каштановые волосы, светлая кожа. Один из пленных обратился к своему соседу по-английски: „Кому нужна война? Знаешь, я хочу только одного: вернуться на родину, где меня ждут родители и невеста“.

Я поняла все, что он сказал. Я училась английскому у отца и в школе. Затаив дыхание, я смотрела, как удаляются молодые солдаты.

При слове „невеста“ я заплакала».

«В день, когда на Нагасаки сбросили атомную бомбу, я встала в пять утра. Мама снова уехала к кузине в центр города. Отец спал. Смешав цианистый калий с содержимым трех пакетиков, которые оставались в коробке с лекарствами, я вышла из дома. Я не знала, куда идти, и зашагала на север. Я не взяла с собой ни еды, ни питья.

Было, наверное, около полудня. Я не надела часов. Я шла по улице небольшого поселка, когда за спиной у меня раздался чей-то возглас: „Смотрите! Вон там!“ Я сразу подумала, что меня сейчас арестуют. Я обернулась. За мной никто не гнался, мне померещилось. Один из прохожих указывал пальцем в направлении юга, где в небе висело огромное облако, напоминавшее по форме гриб. „Что это?“ Как и все, я смотрела на облако. Никто не понимал, что происходит. Потом люди догадались, что перед ними — бомба, которую американцы сбросили на Нагасаки. И начали кричать: „О Боже! Чудовищно! Какой ужас!“

Обессиленная и испуганная, я опустилась на камень возле чьего-то дома. Громко стрекотали кузнечики. В саду сидел старик и, не отрываясь, смотрел на страшное облако. Вдаль убегала дорога, по которой я пришла сюда. „Неужели там и вправду случилась беда? Что за беда? Я отравила отца. Беда — это облако-гриб или то, что я сделала?“ От стрекота кузнечиков разболелась голова. Я сжала виски ладонями.

Я не сразу поняла, что произошло. „Должно быть, эта бомба похожа на ту, что превратила Хиросиму в океан огня!“ Но я решила вернуться в Нагасаки. Я подняла голову.

Подошел старик и спросил:

— Ты больна? Откуда ты?

— Из долины Урагами, — ответила я.

— Боже! Тебе повезло. Пока туда нельзя возвращаться, это опасно. Где твоя семья?

— Мама — в Нагасаки, в центре города, а отец в квартале Урагами.

— Бедная моя девочка! Оставайся пока у нас. Жена накормит тебя чем-нибудь.

— Спасибо, но мне нужно отыскать родителей, — сказала я, вставая с камня.

— Подожди! Постой здесь! Я сейчас вернусь.

Он принес флягу с водой и немного онигири.

— Вот, возьми. Надеюсь, твои родители живы. Только будь осторожнее.

Я поблагодарила его и пошла обратно в сторону Нагасаки.

К вечеру я была в долине Урагами. Повсюду я видела раненых и умирающих людей, слышала их стоны: „Воды!“ Плакали дети, они звали: „Мама! Мама!“ Искаженные болью лица, на земле — обгоревшие, обугленные тела. Мимо меня по реке проплывали трупы. Долина смерти. В воздухе пахло гарью и кровью. Меня постоянно тошнило.