– Смотрите-ка, – сказала бабуня Грин, – чего они к нам вносят.

В палату вкатили несколько кроватей и расставили их рядком в гериатрическом углу. Кровати были в общем обычные, больничные, с той, однако, поразительной разницей, что загорожены с двух сторон сетками, будто детские.

Бабуня Валвона перекрестилась.

Затем вкатили и пациенток. Вероятно, это был не лучший способ представить новеньких здешним, прилежавшимся больным. В разной степени одряхлевшие и растревоженные перемещением, новоприбывшие галдели и пускали слюни не в пример более обычного.

Сестра Люси обошла бабунь, всем объясняя, что придется с этими новенькими, сверхнемощными, быть потерпеливей. Упаси боже оставить поблизости от них вязальные спицы: они могут покалечить себя и друг друга. Но не надо волноваться, если случится что-нибудь такое. Тут она прервалась и обратила внимание сестры на то, что одна из новоприбывших, хрупкая, ссохшаяся и все же хорошенькая старушечка, пытается выкарабкаться из кровати. Сестры поторопились уложить ее обратно. Пациентка при этом издала младенческий вопль – но не совсем младенческий, скорее похоже было, будто старушка изображает младенца. Старшая продолжала доверительную беседу с бабунями.

– Постарайтесь помнить, – говорила она, – что они, бедняжечки, очень и очень в летах. И будьте лапушками, не расстраивайтесь. Лучше, ежели что, помогите сестрам – соблюдайте покой и порядок.

– Это мы так и сами скоренько одряхлеем, – сказала бабуня Грин.

– Ш-ш-ш, – сказала сестра. – Такие слова у нас не в ходу. Они у нас называются долгожители.

Когда она ушла, бабуня Дункан сказала:

– Подумать только, что я в свое время мечтала, как я буду отдыхать на склоне лет!

Еще одна долгожительница попыталась выбраться из кровати. Сестра кинулась на выручку.

– Какое счастье, – сказала бабуня Дункан, – что бедная бабуня Барнакл не дожила до этого. Бедняжечки – ой, сестра, вы с ней помягче!

Между тем долгожительница сорвала наколку у сестры с головы и стала слезно требовать водички. Сестра водрузила наколку на место и, когда другая подносила пластмассовый поильник к губам долгожительницы, заверила палату:

– Они утихомирятся. Это их переезд возбудил.

Наутро, после суматошной ночи, новенькие и правда вели себя потише, хотя одна или две из них начинала вопить посреди разговора, и почти все, когда сестра вынимала их из кроватей и на минуту ставила на пол, тут же изливали мочу. Днем врачиха-специалистка с помощницей принесли шашечные доски и разложили их на полу перед четырьмя долгожительницами, сидевшими в креслах; правда, руками они не владели. Они безропотно позволили помощнице снять с них тапочки и носки, размять и растереть им ноги. Потом носки и тапочки были снова надеты, и они вроде бы понимали, что делать дальше, когда им пододвинули под ноги эти доски.

– Можете себе представить, – сказала бабуня Валвона. – Они ногами играют в шашки!

– Это как же, – сказала бабуня Робертс, – у нас здесь цирк теперь, что ли, будет?

– Пустяки, подумаешь, того ли вы бы еще нагляделись в гериатрической палате, – горделиво сказала сестра.

– Ну, хоть бедной бабуне Барнакл повезло, бог уберег от такого зрелища.

Мисс Тэйлор ради Алика Уорнера, как могла, старалась воспринимать и запоминать. Но смерть бабуни Барнакл, ее собственные боли и шумное вторжение долгожительниц – вместе это было слишком. К ночи она расплакалась и боялась, чтобы не заметила сестра, не доложила бы, что ей не по силам наутро ехать к мессе, которую они с мисс Валвоной заказали за упокой души бабуни Барнакл: у нее ведь не было родственниц и некому было ее оплакивать.

Мисс Тэйлор уснула и, проснувшись среди ночи от разламывающих болей, притворилась, что спит, и обошлась без укола. И на следующее утро в одиннадцать часов мисс Валвону и мисс Тэйлор прикатили на креслах в больничную часовню. С ними были еще три бабуни из их палаты, не католички, но по-разному приверженные бабуне Барнакл: любовью ли, презрением, отвращением или жалостью.

И когда свершилась месса, мисс Тэйлор вдруг поразила невероятная мысль. Она эту мысль отринула и сосредоточилась на молитвах. Но мысль, совершенно невероятная и все же объясняющая, догадка о мучителе дамы Летти, посетила ее потом снова и снова.

Глава десятая

– Это мистер Годфри Колстон? – осведомился мужской голос.

– Я у телефона.

– Помните, что вас ждет смерть.

– Дамы Летти здесь нет, – сказал Годфри в некотором замешательстве. – Это кто говорит?

– Сообщение для вас, мистер Колстон.

– Кто говорит?

Послышались частые гудки.

Годфри был по-прежнему высок ростом, но за зиму он как-то усох, хотя никакая проверка этого, может быть, и не подтвердила бы. Кости у него были не меньше прежнего, то есть какие выросли, такие и остались, зато связки понемногу стянулись, как оно бывает с возрастом, и кости поэтому казались непомерными. Тело Годфри претерпело этот процесс в ускоренном варианте, с осени, когда в доме у него появилась миссис Петтигру, до того мартовского утра, до вышеприведенного телефонного разговора.

Он положил трубку и торопливым учащенным шагом прошел в библиотеку. Миссис Петтигру последовала за ним. Она поздоровела и почти не постарела.

– Кто это звонил, Годфри? – спросила она.

– Какой-то... совершенно непонятно. Он был вроде должен Летти звонить, но определенно он сказал, что это мне. Я думал, это ей говорят, а...

– Что он сказал?

– Да то же, что и Летти. Только еще «Мистер Колстон, это для вас сообщение, мистер Колстон». Никак не пойму...

– Ну вот что, – сказала миссис Петтигру, – для начала мы, пожалуй, все-таки соберемся с духом, а?

– У вас ключи от буфета при себе?

– При себе, – сказала Мейбл Петтигру. – Что, выпить хотите?

– Кажется, мне бы надо немножко...

– Я принесу. Сядьте.

– Покрепче.

– Сядьте, сядьте. Вот так, молодцом.

Она живо вернулась, энергичная, в черном платье, с недавним росчерком проседи в смоляных волосах. Волосы она основательно подстригла. Ярко-розовые ногти отлакированы, на пальцах два массивных кольца, и поэтому узкая морщинистая рука, протягивающая Годфри стакан бренди с содовой, как бы исполнена древнего великолепия.

– Спасибо, – сказал Годфри, принимая стакан. – Большое спасибо. – Он откинулся в кресле и медленно выпил бренди, поглядывая на нее и словно ожидая, что она скажет и сделает.

Она неподвижно сидела напротив и ничего не говорила, пока он не допил стакан. Потом сказала:

– Ну вот что... Ну вот что, – сказала она. – Все это одно воображение.

Он пролепетал что-то такое в смысле, что все физические способности еще покамест при нем.

– В таком случае, – сказала она, – именно в таком то есть случае я спрашиваю – вы с вашим поверенным виделись?

Он пролепетал что-то насчет того, что это на будущей неделе.

– У вас с ним назначено, – сказала она. – И назначено на сегодня.

– На сегодня? Кто это – как...

– Это яназначила вам с ним свидание на три часа пополудни.

– Сегодня не выйдет, – сказал Годфри. – Не то самочувствие. Сквозняк у него в кабинете. На будущей неделе.

– Машину трудно вести, возьмите такси. Это же не расстояние.

– На будущей неделе! – гаркнул он: его взбодрило бренди.

Однако же бренди влияет недолго. И за обедом Чармиан спросила:

– Годфри, ты что?

Зазвонил телефон. Годфри вздрогнул и вскинулся. Он сказал миссис Петтигру:

– Не подходите.

Миссис Петтигру сказала с намеком:

– Интересно, миссис Энтони слышала звонок? Боюсь, что нет.

Миссис Энтони слышала чем дальше, тем хуже, и телефонный звонок наверняка не слышала.

Миссис Петтигру вышла в холл и сняла трубку. Вернувшись, она обратилась к Чармиан.

– Это вас, – сказала она. – Фотограф хотел бы прийти завтра к четырем.

– И прекрасно, – сказала Чармиан.

– Между прочим, вы знаете, я завтра в это время не смогу быть.