— Любопытно, что итальянцы едва ли не освистали первое представление «Цирюльника» на сцене, — сказал докладчик. — Какое унижение должен был испытывать Россини!
Яуберт улыбнулся про себя. В самом деле, друг Россини, я прекрасно тебя понимаю. Уж мне–то известно, что такое унижение.
Докладчик начал пересказывать либретто. Яуберт не знал, что такое либретто. Он жадно слушал лекцию, впитывал каждое слово, искал подсказки, ключи. Наконец он пришел к выводу: наверное, либретто — то же самое, что содержание.
— В этом сезоне нам выпала большая честь принимать у себя известного итальянского тенора Андро Валенти, который будет исполнять партию Фигаро. — Докладчик с нежным голосом развернулся. За ним поднялся другой мужчина. Зрители зааплодировали, а Валенти поклонился. — Андро исполнит для нас каватину Фигаро, Largo al factotum. Вы все ее знаете.
Судя по тому, как аплодировали зрители, Яуберт понял, что каватина (очередная загадка) действительно хорошо известна и любима.
Он наблюдал за итальянцем. Певец, хоть и невысокий, оказался очень широкоплечим. Поза его была непринужденной, расслабленной; он стоял опустив руки вдоль корпуса и широко расставив ноги. К пианино присела молодая женщина. Они с итальянцем обменялись кивками. Итальянец улыбнулся, когда женщина начала играть. Потом набрал в грудь воздух…
Голос у Валенти оказался мощный. Как будто вдруг включили радио, только звук слишком громкий.
Слов Яуберт не разбирал. Итальянец пел на родном языке; часто повторялось одно и то же имя: Фигаро. Музыка была легкая, ритмичная, мелодия на удивление приятная для уха. А пел Валенти самозабвенно.
Яуберт смотрел на тенора как завороженный. Как он уверенно держится, как пылко и с какой легкостью поет! От звуков его голоса дрожал деревянный пол. Неожиданно Яуберт почувствовал себя виноватым. В пении итальянца ему как будто послышалось обвинение. Он попытался понять, в чем дело, но трудно было отрешиться от музыки, которая захватила его целиком.
Итальянец пел с наслаждением. Пение — его ремесло, хлеб насущный. Он хорошо делает свое дело и радуется, не сдерживаясь.
Как сильно он отличается от капитана Матта Яуберта!
В душу закралось подозрение. Не поэтому ли Ханна Нортир заманила его сюда? Может, оперная музыка — такая тайная, замаскированная терапия?
Он поневоле заслушался красивым голосом и сладкой, чарующей мелодией. В то же время музыка наполнила Яуберта непонятной тоской. Он сосредоточился на своих ощущениях, позволил тоске, безымянной и бесформенной, проникнуть в подсознание.
Его осенило перед самым концом. Ему тоже захотелось встать и запеть, встать рядом с итальянцем и прореветь: да, он тоже может испытывать эйфорию! Ему тоже хочется, чтобы жизнь бурлила в нем, как в огромном котле. Ему хотелось делать дело с полной отдачей. Он завидовал пылу итальянца, рвению, страсти. Он вспоминал те редкие секунды полной гармонии, когда кажется, будто жизнь смеется вместе с тобой. Он тосковал по жизни. Он устал и боялся смерти. Но… так соскучился по настоящей жизни! Когда публика зааплодировала, Матт Яуберт хлопал громче остальных.
Потом они пили кофе в ресторане.
— Вам понравилось? — спросила Ханна Нортир.
— Я совершенно не разбираюсь в опере.
— Чтобы что–то нравилось, не обязательно в этом разбираться.
— Да… я… — Яуберт прекрасно понимал, что беседует с психологом, мастером разговорного жанра. Он уронил голову на грудь, понурил плечи. — Вначале было замечательно. Но потом…
— Вы чувствовали себя как ребенок, который объелся конфетами?
Смысл ее слов не сразу дошел до Яуберта. Увидев его недоуменный взгляд, доктор Нортир объяснила, что она имеет в виду. Первая конфетка вкусная, сладкая, сочная. Но потом, когда сладкого оказывается слишком много, наступает пресыщение.
— Да, — кивнул он, удивленный, что она так хорошо его поняла.
— То, что вы испытали, называется сенсорной перегрузкой. Скажите спасибо, что слушали не Вагнера.
— Фамилия Вагнер мне смутно знакома, — заметил Яуберт. — По какому делу он проходил?
Оказывается, он не разучился острить! Как легко оказалось признаться в собственном невежестве и как радостно признавать ее первенство.
Ханна улыбнулась, и Яуберт возликовал. От него не укрылось, что она весь вечер думает о чем–то своем. То и дело она морщила лоб, хмурилась. В ней чувствовалась некая отстраненность — она как будто отдавала отчет в каждом переживании и в каждой реакции окружающих на нее саму. Наверное, подумал он, такова цена, которую она платит за знания, накопленные в голове. Каждая мысль соотносится с абзацем из учебника.
— Я дам вам послушать диск с записью «Цирюльника». Когда привыкнете к музыке, сумеете лучше ее понять.
— У меня нет проигрывателя.
Когда–то давно Лара купила музыкальный центр — дешевый. Какой еще они могли себе позволить на скромное полицейское жалованье? На нем неплохо звучали песни любимых групп Лары «АББА» и BZN. Иногда она включала звук на полную мощность, так что лопались барабанные перепонки, и танцевала в темноте, одна, а он сидел в кресле, любовался ею и знал: когда она закончит…
Его немного беспокоили соседи. Что, если они начнут проявлять недовольство? В то же время он не мог дождаться, когда ее энергия, получившая музыкальную подпитку, вольется в него. Потом, уже после ее смерти, Яуберт часто вспоминал те минуты, когда она, наполненная музыкой, вела его в спальню. Была ли она тогда с ним или представляла на его месте другого, идеального партнера? А может, муж был всего лишь орудием, помогавшим ей достичь цели? Она встряхивала головой; в черных волосах мелькали рыжие проблески. Яуберт вспоминал: глаза жены закрыты, на груди блестят капельки испарины, бедра двигаются быстро, ритмично. Она начинает постанывать, приближаясь к пику наслаждения. Ритмичнее, быстрее, быстрее… И вот она уже задыхается от счастья, и вот ей уже хорошо, она не ведает о том, что он любуется ею, задыхаясь от любви и благодарности за такое счастье, стараясь сохранить в памяти каждый миллиметр ее невероятно гибкого тела.
Ханна Нортир что–то сказала; он встрепенулся и покраснел. Оказывается, он настолько погрузился в собственные мысли, что не заметил, как приоткрыл рот.
Она поняла, что он ее не слушал.
— Я запишу. У вас есть магнитофон?
— Да.
— И телевизор. — Она считала наличие телевизора само собой разумеющимся.
— Нет, телевизора как раз нет. — Яуберт не собирался рассказывать, что подарил телевизор уборщице, потому что просиживал перед ним ночь за ночью, как зомби, смотрел одну американскую комедию за другой, перебегал с канала на канал, раздражаясь от назойливого, искусственного смеха за кадром. И все глупые истории всех глупых сериалов с собственной идиотской моралью словно пересказывали его собственную глупую, никчемную жизнь.
— Значит, вы не видели себя по телевизору в пятницу вечером?
— Нет.
Ему не хотелось, чтобы их свидание превращалось в сеанс психотерапии. Он сидит в ресторане с красивой женщиной. Как не похоже на вчерашний вечер! Очень не хочется уходить. Наверное, посторонние считают их парочкой.
— СМИ очень стараются отрабатывать свои денежки, — сказала она, и он понял, что ей тоже хочется избежать разговоров на профессиональные темы.
— Да. Как будто никаких других новостей просто не существует.
— Вы читали вчерашний «Бюргер»?
Яуберту показалось, что Ханна Нортир расстроилась. Ну что он за дурак. Нет у него ни музыкального центра, ни телевизора.
— Да, вчерашний читал.
— Думаете, убийца и грабитель — один и тот же человек?
Он глубоко вздохнул. Неуверенность в себе призывала закрыться, ответить сухо и коротко. Он боялся, что не сумеет обосновать свой ответ, боялся, что в очередной раз выставит себя дураком перед этой миниатюрной красивой женщиной.
— Сомневаюсь, — сказал Яуберт и заговорил — медленно, осторожно подбирая слова. Он рассказал ей обо всех трех убийствах, об их версиях, которые рассыпались на глазах, о единственном подозреваемом, которого пришлось отпустить. Понемногу он оживлялся. Поделился своими соображениями о логике поведения преступников, вспомнил кое–какие прошлые дела. По мере того как он говорил, крепла его уверенность в себе. Не все еще потеряно. Он по–прежнему достоин своего призвания. У него по–прежнему есть право существовать.