Снимки тихо шуршат и со вздохом уступают. Спокойной ночи, Ами, спасибо за помощь. Утром продолжим.

5

О шляпах

Когда мы приехали в город и прошли через зал ожидания на вокзале, я заметил по лицу Ами, какую необоримую власть имели над ней город и его атмосфера. Выражение слабости и робости исчезло, и вновь появился голодный усталый взгляд. Яснее всего я увидел это, когда мы садились в таксомотор и я склонился над ней. Едва различимые своенравные складочки в уголках рта разгладились, а положение головы, когда она усаживалась в авто, свидетельствовало о напряжении. которое пытаются скрыть. Ами попросила шофера немного проехать по главной улице, ее взгляд жадно впитывал тусклый свет летнего вечера. Она опять сделалась знакомой, но я все же сел как можно дальше от нее. Я вновь чувствовал свое равнодушное и безоговорочное право на нее, мы всегда признавали его само собой разумеющимся и верили, что нам уже никогда не оказаться в ситуации, которая бы застала нас врасплох. Я спросил:

— Ты не устала, Амишка? Может, лучше отвезти тебя домой? Ведь ты ни на минуту не сомкнула глаз прошлой ночью.

Она подняла на меня удивленный взгляд:

— Как хочешь. Хотя сейчас не позже десяти. Впрочем, это все равно.

Она еще больше вжалась в свой угол и стала глядеть в сторону. Мы ехали мимо гавани, и шхеры дружелюбно подмигивали нам сквозь тяжелый теплый летний воздух. Я по-прежнему чувствовал это дурацкое само собой разумеющееся право собственности на Ами, и мне было все равно, смотрит она на меня или нет. Ами сняла шляпку, и ее золотые локоны развевались и разлетались во все стороны. Я попросил шофера повернуть к ее дому.

Когда мы прибыли, Ами поспешно вышла из автомобиля и протянула мне руку:

— Тебе нет нужды подниматься со мной по лестнице, можешь, если устал, на этом же автомобиле ехать домой. Спокойной ночи!

Ее силуэт, пока она стояла в дверях и искала ключ, казался нечеткими в белых сумерках. А движения были, пожалуй, слишком уверенными и торопливыми, что вряд ли объяснялось лишь желанием подняться побыстрее наверх и лечь спать. Но тогда я не придал этому значения, хотя теперь, по прошествии времени, я не могу не удивляться, что не заметил эти поспешные нервные движения, какими она открывала сумочку и дергала упрямую дверь.

Не помню, по какой причине, вместо того чтобы отправиться прямиком домой, я сперва заехал к Гуннару. Вероятно, я встретил его на улице и предложил подвезти, поскольку нам было по пути. В тот вечер Гуннар был непривычно замкнут и неприветлив, неизменная сигарета в плотно сжатых губах воинственно изгибалась вверх. Он скорчил гримасу, когда я поведал ему о нашей поездке к Рагнару прошлой ночью, и поперечная морщинка на его лбу стянулась в глубокий шрам. Он лишь спросил:

— Так ты действительно был сегодня на службе?

— Конечно, — отвечал я, немного задетый его тоном, в котором уловил едва заметный упрек. — А что? Может, ты звонил мне, когда я выходил завтракать. Я сегодня завтракал в городе, хотел взбодриться. Сам знаешь: еда, какой нас кормят в банке, не больно подходит для лечения похмелья.

Уж не знаю, зачем я придумал это длинное оправдание, только оно было вовсе ни к чему: по лицу Гуннара я догадался, что он не звонил мне. На самом деле мои слова привели к совершенно противоположному результату, чем тот, на который я рассчитывал, они мгновенно возвели между нами своего рода стену, и, когда я закончил объяснение, мы уже смотрели друг на друга с подозрением, словно не верили тому, что говорил другой. Морщинка на лбу Гуннара стала еще глубже и еще больше похожей на шрам.

— Видно, тебе никогда не надоест эта история, — произнес Гуннар почти с угрозой в голосе. — Она тянется уже больше полугода, и ты добился лишь того, что некоторые люди перестали с тобой здороваться. Разве ты не заметил? Да ты просто спятил!

Голос Гуннара стал жестким и отрывистым. Я пожал плечами, пытаясь тем самым скрыть, насколько он прав. Но он уже принялся расхаживать взад и вперед по низенькой комнате, забитой книгами и кипами бумаг. Шаги его ухали как полковой барабан.

— Извини, что я снова пеняю тебе. Если хочешь, можешь сказать, что я последнее время только этим и занимался. Но мы как-никак друзья, черт побери. Неужели ты не понимаешь: с этим пора кончать, так дальше продолжаться не может — все эти абсолютно сумасшедшие пьянки и пирушки и вечное похмелье, из которого ты не вылезаешь уже несколько месяцев кряду? В конце концов, я чувствую себя ответственным за всю эту безалаберщину, ведь именно я познакомил тебя с этой… Спору нет, она хорошенькая и славная — помилуй, пока она не познакомилась с тобой, я даже считал ее необыкновенно привлекательной и милой барышней. Но она превратила тебя в сущего безумца. Вот как. — Он бросил на пол недокуренную сигарету и со вздохом зажег новую. Морщинка на лбу казалась теперь открытой раной.

Я пожал плечами. Я привык к этим попрекам; никто лучше меня не сознавал, насколько Гуннар прав. В его нападках не было ничего опасного: он выпустит пар и снова станет добрейшим человеком в мире. Но пока шторм был в самом разгаре.

— Знаешь, что я слышал сегодня, когда был в редакции? А то, что, судя по всему, через год тебе крышка. Откуда, черт побери, ты собираешься доставать деньги на все это? Ладно, пока тебе фартит. Банки дают кредит, и это дельце с цементом, что ты затеял, до сих пор позволяло тебе оплачивать пирушки и обеды с Ами. Но неужели ты полагаешь, что в Хельсинки дома будут строить бесконечно? Ты просто безумец! — Гуннар закурил новую сигарету. Слово «безумец» явно свидетельствовало о том, что он уже выдохся. Узел его галстука развязался и болтался свободно. — А как насчет последней партии? — спросил он немного мягче, но в то же время более подозрительно. — Она должна была прибыть на днях.

— Коносамент передан на инкассо, — отвечал я.

Гуннар вскочил, словно его ужалила оса:

— Вот оно, так я и думал! Скажи, — он остановился передо мной, засунув руки в карманы брюк, сигарета торчала почти вертикально, — скажи мне, что, черт побери, ты теперь собираешься делать?

— Я был сегодня в банке, — отвечал я, возможно, слегка уклончиво. — Все уладится.

Но этот господин намеревался устроить мне настоящий перекрестный допрос:

— И сколько же?

— Одиннадцать. — Я начинал сердиться.

— На сколько?

— На два месяца.

— А ты разговаривал со Стенбергом?

— Да.

— И что он сказал?

— Что даст ответ завтра.

Гуннар повернулся на каблуках, и высоченная кипа газет рухнула на пол. Он пнул ее ногой.

— Я видел Стенберга сегодня в редакции, — сообщил Гуннар немного погодя уже мягче. — Он сказал — да ты и сам знаешь, что он сказал.

Я отлично представлял себе этот разговор, но не мог скрыть своего интереса:

— Так что же?

— Что твоя песенка спета, дружок. — Гуннар говорил, обращаясь к книжной полке напротив меня. — Что ты в лучшем — лучшем— случае сможешь выправиться только к осени. Тогда… — Он явно не хотел говорить о том, о чем обещал молчать, но я не отступал.

— Тогда банки отзовут кредиты на строительство, — заключил я как нечто само собой разумеющееся и при этом внимательно следил за его повернутой в сторону головой.

— Вот именно! — Сигарета, будто ракета, полетела через всю комнату. — Осенью можешь распрощаться со своим цементом. Так сказал Стенберг.

— До осени еще далеко, — позволил я себе сморозить глупость. — В конце концов, Стенберг всю свою жизнь пророчит экономические кризисы. — Это была еще одна глупость, и я пристыженно замолчал.

Гуннар уселся на стул напротив меня. Он как-то весь сжался, и его добрые глаза уклончиво смотрели из-под складки на лбу, которая все никак не желала разглаживаться. Он устало пожал плечами:

— Извини, что напустился на тебя, вместо того чтобы помочь чем-то толковым. Но что прикажешь делать с таким господином, как ты, который не понимает, который просто невменяем, который посреди ночи отправляется за город и пьет до самого рассвета? Разве можно не ругать такого?