На Одёрской площади понурые одры,

Понурые лари и понурые крестьяне.

Вкруг Одёрской площади груды пестрой рвани:

Номера, лабазы и постоялые дворы.

           Воняет кожей, рыбой и клеем,

           Машина в трактире хрипло сипит.

Пыль кружит по улице и забивает рот,

Въедается в глаза, клеймит лицо и ворот.

Боровы с веревками оживляют город

И, моргая веками, дрыхнут у ворот.

           Заборы-заборы-заборы-заборы.

           Мостки, пустыри и пыльный репей.

Коринфские колонны облупленной семьей

Поддерживают кров «Мещанской Богадельни».

Средь нищенских домов упорно и бесцельно

Угрюмо-пьяный чуйка воюет со скамьей.

           Сквозь мутные стекла мерцают божницы.

           Два стражника мчатся куда-то в карьер.

Двадцать пять церквей пестрят со всех сторон:

Лиловые и желтые и белые в полоску.

Дева у окна скребет перстом прическу.

В небе караван тоскующих ворон.

           Воняет клеем, пылью и кожей.

           Стемнело. День умер. Куда бы пойти?..

На горе бомондное гулянье в «Городке»:

Извилистые ухари в драконовых жилетах

И вспухшие от сна кожевницы в корсетах

Ползут кольцом вкруг «музыки», как стая мух

                                                                                 в горшке.

           Кларнет и гобой отстают от литавров.

           «Как ночь-то лунаста!» — «Лобзаться-с вкусней!»

А внизу за гривенник волшебный новый яд —

Серьезная толпа застыла пред экраном:

«Карнавал в Венеции». «Любовник под диваном».

Шелушат подсолнухи, вздыхают и кряхтят…

           Мальчишки прильнули к щелкам забора.

           Два стражника мчатся куда-то в карьер.

Так странно: попал к незнакомым крестьянам —

Приветливость, ровная ласка… За что?

Бывал я в гостиных, торчал по ночным ресторанам,

Но меня ни один баран не приветил. Никто!

Так странно: мне дали сметаны и сала,

Черного хлеба, яиц и масла кусок.

За что? За деньги, за смешные кружочки металла?

За звонкий символ обмена, проходящий сквозь мой кошелек?

Так странно. Когда бы вернулась вновь мена —

Что дал бы я им за хлеб и вкусный крупник?

Стихи? Но, помявши в руках их, они непременно

Вернули бы мне их обратно, сказав с усмешкой: «Шутник!»

Конфузясь, в другую деревню пошел бы, чтоб снова

Обросшие люди отвергли продукт мой смешной,

Чтоб, приняв меня за больного, какой-нибудь Митрич сурово

Ткнул мне боком краюшку с напутствием: «С Богом,

                                                                                             блажной!»

Обидно! Искусство здесь в страшном загоне:

В первый день Пасхи парни, под русскую брань,

Орали циничные песни под тявканье пьяной гармони,

А девки плясали на сочном холме «па д’эспань».

Цветут анемоны. Опушки лесов все чудесней,

Уносятся к озеру ленты сверкающих вод…

Но в сытинских сборниках дремлют народные песни,

А девки в рамах на выставках водят цветной хоровод.

Крестьяне на шляпу мою реагируют странно:

Одни меня «барином» кличут — что скажешь в ответ?

Другие вдогонку, без злобы, но очень пространно,

Варьируют сочно и круто единственно-русский привет.

И в том и в другом разобраться не сложно —

Но скучно… Пчела над березой дрожит и жужжит.

Дышу и молчу, червяка на земле обхожу осторожно,

И солнце на пальцах моих все ярче, все жарче горит.

Двухлетнюю Тоню, крестьянскую дочку,

Держу на руках — и ей моя шляпа смешна:

Разводит руками, хохочет, хватает меня за сорочку,

Но, к счастью, еще говорить не умеет она…

В небе полоски дешевых чернил

Со снятым молоком вперемежку,

Пес завалился в пустую тележку

И спит. Дай, Господи, сил!

Черви на темных березах висят

И колышат устало хвостами.

Мошки и тени дрожат над кустами.

Как живописен вечерний мой сад!

Серым верблюдом стала изба.

Стекла, как очи тифозного сфинкса.

С видом с Марса упавшего принца

Пот неприятия злобно стираю со лба…

Кто-то порывисто дышит в сарайную щель.

Больная корова, а может быть, леший?

Лужи блестят, как старцев-покойников плеши.

Апрель? Неужели же это апрель?!

Вкруг огорода пьяный, беззубый забор.

Там, где закат, узкая ниточка желчи.

Страх все растет, гигантский, дикий и волчий…

В темной душе запутанный темный узор.

Умерли люди, скворцы и скоты.

Воскреснут ли утром для криков и жвачки?

Хочется стать у крыльца на карачки

И завыть в глухонемые кусты…

Разбудишь деревню, молчи! Прибегут

С соломою в патлах из изб печенеги,

Спросонья воткнут в тебя вилы с разбега

И триста раз повернут…

Черным верблюдом стала изба.

А в комнате пусто, а в комнате гулко.

Но лампа разбудит все закоулки,

И легче станет борьба.

Газетной бумагой закрою пропасть окна.

Не буду смотреть на грязь небосвода!

Извините меня, дорогая природа, —

Сварю яиц, заварю толокна.