Это было так прекрасно —

Под Берлинским небосводом

Объясненье в нежных чувствах

Императора с народом.

Много было любопытных,

Много было просто сброда,

Что при всяком дебоширстве

Образует тьму народа…

О победе и знаменах

Император на балконе

Им прочел стихи из Клейста

В театрально-пышном тоне.

(Не цитировал лишь Канта,

Как на свадьбе дочки Круппа, —

Потому что Кант народом

Понимался очень тупо.)

Но в тираде о победе

Над врагом-социалистом

Император оказался

Выдающимся стилистом:

«Да-с, Германия умеет

Наконец верхом казаться!

Скоро будем брать барьеры —

Стоит только постараться».

Так убийственно логично

Говорил он на балконе

(Не обмолвившись ни словом

Лишь о выборном законе).

А любезная супруга

Одобрительно вздыхала

И сочувственно к народу

Носовым платком махала.

Немцы были очень рады —

Немцы дружно «Hoch» [22]кричали,

Ну а шутцманы, конечно,

Честь, напыжась, отдавали.

А в толпе, на всякий случай,

Юрко сыщики шатались,

Потому что… потому что —

Кое-где и улыбались…

Больной спокоен. Спрячьте в шкап лекарства и посулы!

Зрачки потухли, впала грудь и заострились скулы…

Больной лоялен… На устах застыли крик и стоны,

С веселым карканьем над ним уже кружат вороны…

С врачей не спросят. А больной — проснется ли, Бог знает?

Сознаться тяжко, но боюсь, что он уже воняет.

Семь дней валяюсь на траве

Средь бледных незабудок,

Уснули мысли в голове

И чуть ворчит желудок.

Песчаный пляж. Волна скулит,

А чайки ловят рыбу.

Вдали чиновный инвалид

Ведет супругу-глыбу.

Друзья! Прошу вас написать —

В развратном Петербурге

Такой же рай и благодать,

Как в тихом Гунгербурге?

Семь дней газет я не читал…

Скажите, дорогие,

Кто в Думе выкинул скандал,

Спасая честь России?

Народу школа не дана ль

За этот срок недельный?

Не получил ли пост Лидваль,

И как вопрос земельный?

Ах да — не вышли ль, наконец,

Все левые из Думы?

Не утомился ль Шварц-делец?

А турки?.. Не в Батуме?

Лежу, как лошадь на траве,—

Забыл о мире бренном,

Но кто-то ноет в голове:

Будь злым и современным…

Пишите ж, милые, скорей!

Условия суровы:

Ведь правый думский брадобрей

Скандал устроит новый.

Тогда, увы, и я, и вы

Не будем современны.

Ах, горько мне вставать с травы

Для злобы дня презренной!

Хорошо сидеть под черной смородиной,

Дышать, как буйвол, полными легкими,

Наслаждаться старой, истрепанной «Родиной»

И следить за тучками легкомысленно-легкими.

Хорошо, объедаясь ледяной простоквашею,

Смотреть с веранды глазами порочными,

Как дворник Пэтер с кухаркой Агашею

Угощают друг друга поцелуями сочными.

Хорошо быть Агашей и дворником Пэтером,

Без драм, без принципов, без точек зрения,

Начав с конца роман перед вечером,

Окончить утром — дуэтом храпения.

Бросаю тарелку, томлюсь и завидую,

Одеваю шляпу и галстук сиреневый

И иду в курзал на свидание с Лидою,

Худосочной курсисткой с кожей шагреневой.

Навстречу старухи мордатые, злобные,

Волочат в песке одеянья суконные,

Отвратительно-старые и отвисло-утробные,

Ползут и ползут, слово оводы сонные.

Где благородство и мудрость их старости?

Отжившее мясо в богатой материи

Заводит сатиру в ущелие ярости

И ведьм вызывает из тьмы суеверия…

А рядом юные, в прическах на валиках,

В поддельных локонах, с собачьими лицами,

Невинно шепчутся о местных скандаликах

И друг на друга косятся тигрицами.

Курзальные барышни, и жены, и матери!

Как вас не трудно смешать с проститутками,

Так мелко и тинисто в вашем фарватере,

Набитом глупостью и предрассудками…

Фальшивит музыка. С кровавой обидою

Катится солнце за море вечернее.

Встречаюсь сумрачно с курсисткой Лидою —

И власть уныния больней и безмернее…

Опять о Думе, о жизни и родине,

Опять о принципах и точках зрения…

А я вздыхаю по черной смородине

И полон желчи, и полон презрения…