Мэй Линь закивала головой, но старая служанка посмотрела на меня очень внимательно.

Когда в своей комнате я рухнула на постель, мне показалось, что золотые стены, словно щит, отгородили меня от остального мира. Через окно доносился смех Мэй Линь и шум машин, проезжавших по улице. Я закрыла глаза руками. От ощущения одиночества хотелось завыть. С Сергеем поговорить о матери я не могла. Он всегда сразу менял тему или обрывал разговор, вспоминая какие-то не терпящие отлагательств дела, или его внимание переключалось на всякие мелочи, на которые в другое время он бы просто не обратил внимания. Его бегающие глаза и манера беседовать со мной, развернувшись в пол-оборота, отбивали у меня всякое желание спрашивать о матери. Я знала, что таким его сделала тоска по первой жене. Как-то он признался, что, пока я тоскую по матери, она будет продолжать жить в моем воображении, но эта тоска в конце концов сведет меня с ума.

Я посмотрела на матрешек, выстроившихся на комоде, и вспомнила про гадалку. « Если она тебе что-то оставила, она вернется за тобой». Я встала с кровати, выдвинула один из ящиков комода и достала бархатную коробочку, которую Сергей подарил мне для нефритового ожерелья. Я ни разу не надевала его с того дня, как мне исполнилось тринадцать. Эта вещь стала для меня реликвией. Когда мне было одиноко, я доставала украшение и плакала. Зеленые камни напоминали о том, насколько важным было для матери передать это ожерелье мне. Иногда я закрывала глаза и представляла себе отца в молодости. Я думала, как он, наверное, волновался, когда нес это ожерелье в кармане пиджака, чтобы подарить его матери. Раскрыв коробочку, я взяла ожерелье. Казалось, камни излучают тепло любви. Матрешки были моими, но ожерелье почему-то до сих пор воспринималось мною как мамино, несмотря на то что она подарила его мне.

Для себя я уже решила, что гадалка была всего лишь мошенницей, шарлатанкой, которая, получив от меня монетку, собиралась рассказать мне о том, что я хотела услышать. « Коммунисты в России потеряют власть, твоя мать приедет в Шанхай и найдет тебя». Или, если она была мошенницей с выдумкой, то сочинила бы еще какую-нибудь историю, чтобы мне стало легче. « Твоя мать выйдет замуж за доброго охотника и будет жить с ним счастливо до конца своих дней в домике на берегу тихого озера. Она всегда будет с нежностью вспоминать о тебе. А ты выйдешь замуж за богатого и красивого мужчину, и у вас родится много детей».

Завернув ожерелье в платок, я засунула его в карман. Я решила, что, даже если она окажется обманщицей, для меня это не будет иметь значения. Мне просто надо поговорить с кем-нибудь о матери, услышать нечто такое, что заставит забыть страшные истории солдата. Но как только я выскользнула из парадной двери дома и пошла через сад, я уже понимала, что на самом деле мне хотелось большего. В глубине души я надеялась, что гадалка расскажет, что произошло с моей матерью в действительности.

Подходя к воротам, я услышала голос старой служанки. Обернувшись, я увидела, что Чжунь-ин стоит у меня за спиной с бледным и злым лицом.

— Уже второй раз тебя нет на месте. Ты заставлять его волноваться, — угрюмо произнесла она, тыча пальцем мне в грудь.

Я развернулась и вышла за ворота, хлопнув створкой. Но меня трясло. Это были первые слова, сказанные мне Чжунь-ин с тех пор, как я приехала в Шанхай.

Холодный ветер утих, и день снова стал по-летнему теплым. Солнце казалось сгустком огня в голубом небе, а дорога под ногами источала жар, который жег мои ступни даже через подошвы туфель. Капли пота, стекающие по лицу, щекотали нос, а волосы липли к шее. Я сжала ожерелье в кармане. Украшение было тяжелым, но от ощущения, что оно было там, мне становилось легче. Я повторила свой путь к трактиру «Москва», всматриваясь в лица всех встречающихся на пути женщин и надеясь увидеть глаза знакомой мне гадалки. Но она сама нашла меня.

— Я знала, что ты вернешься, — заговорила старуха, выходя на тротуар из тени булочной и пристраиваясь рядом со мной. — Я покажу, где мы сможем поговорить. Я помогу тебе.

Гадалка взяла меня за руку. Кожа у нее была сухая и морщинистая, от нее пахло тальком. Как-то вдруг она перестала казаться человеком не от мира сего, теперь это была просто пожилая женщина, потрепанная жизнью. Она могла бы быть моей бабушкой.

Она отвела меня к многоквартирному дому в нескольких улицах от трактира, причем очень часто останавливалась, чтобы перевести дыхание. Во дворе, куда мы пришли, были слышны детский плач и голоса двух женщин, которые старались успокоить малыша. Цементные стены здания потрескались, и сквозь трещины проросли сорняки. Из ржавого крана текла тонкая струйка воды, из-за чего на дороге и ступеньках образовались вонючие, вязкие лужи. Из одной лакал воду облезлый кот. Тощее животное взглянуло на нас и скрылось из виду, запрыгнув на деревянный забор. Сотни жирных мух летали над пищевыми отходами, которые вываливались на землю из переполненных мусорных баков.

Холодный подъезд дома был завален всяческим хламом. Я покосилась на человека, показавшегося в конце коридора. За его спиной находилось единственное в этом помещении окно, из которого струился яркий солнечный свет. Мужчина мыл шваброй пол, и я удивилась тому, что, оказывается, в этом доме был уборщик. Он проводил глазами старуху, когда мы прошли мимо него, и я заметила малиновые шрамы у него на руках. Один формой напоминал дракона. Заметив мой пристальный взгляд, мужчина поспешил опустить рукав.

Мы остановились у железной двери с решеткой внизу. Старуха потянула шнурок у себя на шее и выудила из-за пазухи ключ. Замок поддался не сразу, но в конце концов дверь с недовольным скрипом отворилась. Старуха смело вошла в комнату, а я в нерешительности осталась стоять на потертом коврике перед дверью, всматриваясь внутрь. Под потолком темнели трубы, обои на стенах были грязные и в пятнах, пол устилали старые газеты. Изорванная бумага пожелтела, как будто здесь обитало какое-то животное, которое спало, ело и справляло нужду прямо на полу. От запаха пыли и затхлости меня начало тошнить. Когда старуха сообразила, что я не решаюсь войти в комнату, она повернулась ко мне и, пожав плечами, произнесла:

— По твоей одежде я вижу, что ты привыкла к лучшему, но другого места у меня нет.

Я устыдилась своей брезгливости и поспешно переступила порог комнаты. В центре стоял старый диван, из распоровшихся швов торчали его внутренности. Пожилая женщина протерла его рукой и бросила на подушки тряпку, пахнущую плесенью.

— Прошу садиться, — сказала она.

В комнате стояла невыносимая жара. Заляпанные грязью окна были закрыты, но я различала звуки шагов и сигналы мотоциклов на улице. Хозяйка набрала в чайник воды и зажгла плиту. От этого в комнате стало еще жарче, и, когда старуха смотрела в другую сторону, я быстрым движением поднесла к лицу носовой платок, чтобы ощутить запах чистоты, исходящий от недавно выстиранной материи. Я осмотрелась по сторонам, пытаясь увидеть, есть ли здесь ванная. Мне было непонятно, как, живя в такой грязной комнате, этой женщине удавалось выглядеть весьма опрятной.

— Как много людей страдает, — пробормотала старуха. — Нет такого человека, который бы не потерял кого-нибудь из близких: родителей, мужа, сестру, брата, детей. Я пытаюсь помочь, но их слишком много.

Когда вода закипела, хозяйка налила ее в надтреснутый заварочный чайник, поставив его и две чашки передо мной.

— Ты принесла что-нибудь от нее? — спросила она, наклоняясь и поглаживая меня по колену.

Достав из кармана платок, я развернула его и выложила содержимое на стол. Старуха впилась глазами в ожерелье. Она подняла украшение и покачала перед собой, не сводя с него завороженного взгляда.

— Нефриты, — задумчиво сказала она.

— Да, и золото.

Она подставила вторую руку и опустила на нее ожерелье, словно пробуя его на вес.

— Оно изумительное, — вымолвила она. — И очень старое. Сейчас таких украшений уже не делают.