Но так я узнала, что живут пескари именно там, под корягой, и что дом их удивительно благоустроен. Вода омывает его, бурлит у берегов, с шумом пробиваясь за корягу, а здесь, под корягой, тихо, уютно, никто их не видит, у них же все на виду и дети их — мальки — тоже.

Каждый раз, когда я приходила к коряге, я видела, как мальки (теперь я знала, что это маленькие пескарики) ожидают меня, если я приходила в один и тот же час, и как они «ожидают еще пуще», если я пропускаю день или два, и как они выставляют «караул», который тут же сообщал остальным пескарикам о моем неожиданном появлении.

Что в этом удивительного, скажут мне, с высоты того количества исследований условно-рефлекторного поведения животных, какое мы имеем на сегодняшний день? Или тех знаний законов, которые управляют сообществами?

Однако дело тут совсем в другом. Дело в том, что наблюдение подчас, как говорится, простое и совершенно случайное может вдруг стать совсем не таким простым и уж вовсе не случайным, и тогда может открыться вам нечто невероятное: может (если повезет!) возникнуть такое понимание между наблюдателем и наблюдаемым, которое неожиданно станет ведущим «стимулом» происходящего!

Меня не было в деревне, где течет река Трубинка, месяц, а когда я приехала и буквально примчалась к коряге, я не увидела сначала никого. Но потом «пришли» все, сколько их там было (ибо пескариков приплыло огромное количество), и они не только не забыли игры с хлебными шариками, но играли как никогда, словно весь месяц только и ждали этого момента и уже не надеялись, что он наступит, но где-то в своем мозгу продолжали совершенствовать приемы игры и теперь применяли их, демонстрируя мне и тут же на ходу придумывая новые.

В науке существует проблема распознавания образов: как сделать так, чтобы машина отличала красивую вещь от некрасивой, талантливую от бездарной. Однако очень трудно оказалось подчас заменить человека во многих пунктах оценок, где человек решает вопросы сразу, не задумываясь. Потому что человек (уж каким способом — это другой вопрос и пока во многом не имеющий ответа) обладает способностью правильно видеть, оценивать и решать.

Да, критерий научного наблюдения поведения жизни животных в естественных условиях сложен. Он состоит из особой интуиции наблюдателя. Мы имеем дело с «немыми существами». Но именно человеческий глаз часто способен проникнуть в «душу» животного, проникнуть и правильно понять то, что с ним происходит. И никакая машина не заменит вам того, что может увидеть человек в глазах смотрящего на него живого существа.

Так имеем ли мы право пренебрегать наблюдательностью человека, его способностью правильно оценивать свои наблюдения. Зачем громоздить машины там, где они не нужны?

Вы скажете, пока нет точных критериев оценки, выводы из таких наблюдений могут быть ошибочны. И это опасно. Однако не опаснее (как мы уже убедились) того, когда был как бы найден один из «критериев» — условный рефлекс, превратившийся в такую «машину», которая все смела и переработала на своем пути, объясняя любую деятельность животного действием одного сплошного тупого рефлекса.

Иван Петрович Павлов, запретив в своей лаборатории слова: «животные думают, чувствуют, понимают», боролся с «теорией антропоморфизма» (уподобления человеку), в то время очень распространенной, мешающей продвижению науки вперед, стоящей на пути новых исследований. (Кстати, к концу жизни академик Павлов высказывался в пользу некоторой разумности высших позвоночных животных. Но его слова потонули тогда в его же теории условно-рефлекторной деятельности, ибо с парадигмой бороться трудно даже тому, кто ее породил.)

Однако теперь чего нам бояться? Теперь мы другие. Теперь, когда по-новому определен процесс условно-рефлекторной деятельности, когда мы располагаем тончайшими методиками (на уровне нейрона) для проверки фактов, думается, не только не следует бояться визуальной оценки наблюдения специалиста за поведением животных, но оно, это наблюдение, может явиться одним из лучших, стремительно проникающих в суть новых явлений инструментом познания!

И какой еще нужен «критерий», если не тот, который рождается в голове ученого в результате сопоставления накопившихся фактов, теорий, методик?

А если к тому же эти знания не будут возвращать мысль к установившимся догмам, то их совокупность способна дать то интуитивное представление о происходящем в поведении животного, которое в сочетании с «острым глазом» может привести к открытиям, к каким не приведут и сотни опытов.

И надо бы перестать говорить, как о чуде, — о решении животным логических задач, об инсайтах, как об озарениях, неизвестно откуда взявшихся. Озарений не бывает, если нечему озаряться! Камень при всем желании может «родить» только камень, но не мысль.

Современное представление о работе мозга (от первых попыток создания Ухтомским «принципа доминанты» до современной теории «специфических состояний мозга») позволяет нарисовать картину возникновения инсайта не как ниоткуда взявшегося феномена, а как естественную реакцию животного, попавшего в сложную ситуацию, из которой оно умеет найти выход.

Как теперь известно, каждому действию животного соответствует специфическое состояние мозга. Состояния мозга беспрерывно меняются как функционально, так и структурно, эти состояния мозга, определяющие поведение животных, с одной стороны, и сами зависящие от происходящих с животным действий — с другой, вобрали в себя всевозможные психофизические процессы и явления: мотивации, эмоции, предыдущий опыт со всеми видами обучения, в том числе и импринтинг, память, и все механизмы, с помощью которых происходит взаимодействие животных с действительностью.

Состояние мозга как бы обладает автономными свойствами живого существа: знает и что внутри организма делается, вплоть до каждой клеточки, и что во вне, и что этому организму надо, сообразуясь с его прошлым опытом. Вот оно-то и определяет, каким путем идти: инстинктивным, рефлекторным, разумным или всеми вместе, а может быть, сделать финт — выброс — инсайт! Решить что-то небывалое и снова спрятаться в свое следущее состояние мозга.

Состояния мозга были уже тогда, когда настоящего мозга еще и не существовало. В самом начале развития, когда были только его зачатки, но они уже умели в ходе эволюции поведения отложить в память (генетическую память) наиболее удачные проявления этого поведения, создавая тем самым новые структуры, а следовательно, новые состояния мозга.

Мозг развивался. Удивительное дело. Для того чтобы быть умным и решать логические задачи, оказалось не обязательным обладать теми отделами мозга, которые как бы несли разум, прогресс. Разум в эволюции мог вдруг появиться на фоне бездарности, и не функциональной, а органической. Казалось бы, если нет у птиц отделов мозга, «которыми рассуждают», то это значит: как ни прыгай, как ни летай, а глуп ты и рассудочная твоя деятельность не только не элементарна, но прямо-таки должна приближаться к нулю.

Но оказывается, это не так. Нет у птиц коры больших полушарий, но зато есть другой отдел мозга «стриатум». И вот этот «стриатум», который существовал и у черепах, и еще у более древних существ, вдруг берет на себя необычную для него функцию — догнать по своему развитию кору больших полушарий млекопитающих и стать органом, который мог бы заменить деятельность этой коры у птиц. Догнать он, конечно, не догнал, но кое-какие структуры, которые мы потом видим в коре больших полушарий, у него появились. Правда, у разных птиц в разной степени.

А в результате потрясающий факт: ворона, у которой стриатум развит более, чем у всех других птиц, оказалась по решению логических задач ближе к представителю млекопитающих, например к кошке, нежели к курице (Крушинский, 1986).

Развитие мозга в эволюции шло разными путями. С одной стороны, появляются новые образования — «новая кора», развивающаяся в дальнейшем в кору больших полушарий; с другой — усовершенствуются старые — развиваются ядра стриатума.