Работам Леонида Викторовича Крушинского была присуждена Государственная премия.

Казалось бы, все самое главное наконец доказано, парадигма повергнута, рефлексы заняли свое место, а рассудок — свое и нечего более ломиться в открытые двери. Однако все обстоит не так просто, как кажется, и двери, лишь чуть-чуть приоткрывшись, каждую секунду готовы закрыться.

В чем же дело? А дело тут тонкое, я бы сказала — тончайшее.

С одной стороны, произошло невиданное: нейрофизиологи с помощью новых методов изучили мозг, его функциональную деятельность на уровне нейронов (нервных клеток), изучили связи этих нейронов, скопления их, изменения в их структуре, соответствующие той или иной деятельности мозга, дав предпосылки для создания интереснейшей теории «специфических состояний мозга».

Естественно, физиология высшей нервной деятельности не могла остаться в стороне от этих открытий. И если раньше условно-рефлекторный процесс, представляясь функционально однородным, предполагал, что организм должен отвечать на любой раздражитель внешней среды, то теперь условно-рефлекторная деятельность стала рассматриваться уже как производная ряда различных механизмов, которые оказались способны из всех внешних раздражителей выделять особо значимый раздражитель для данного организма, в данных условиях и реагировать лишь на него.

Если раньше рефлекторная дуга рисовалась довольно просто, то теперь выяснилось, что сенсорные системы (системы органов чувств) чрезвычайно сложны, аксоны (отростки нейронов) центростремительных путей разветвляются, отдавая ответвления в такие части мозга, о существовании которых ранее и не предполагали. Таким образом, само собой понятие условно-рефлекторной системы усложнилось.

И вот тут усложненная и приукрашенная теория условно-рефлекторной деятельности начинает занимать прежние позиции.

И для этого, оказалось, даже не надо отрицать ни разума, ни рассудка, чего опасался Крушинский, предупреждая, что некоторые физиологи до сих пор, несмотря ни на что, считают, что мышление суть рекомбинация рефлексов (Крушинский, 1986). Зачем? Не надо ничего отрицать, пусть себе рассудок и существует, но пойди и докажи, у кого существует и в какой степени.

Условно-рефлекторная деятельность и рассудочная оказались (в свете новых представлений об условно-рефлекторном процессе) так тесно связаны с одними и теми же явлениями — эмоциями, памятью, обучением и другими, — что разделить их действительно подчас чрезвычайно трудно.

Исследователю как бы всегда мешает рефлекс, он старается избавиться от него, меняет экспериментаторов, установки, только чтобы можно было написать: «Возможность выработки условного рефлекса в данном опыте была исключена». Лишь тогда, когда эту фразу ученый (все равно где — у нас или на западе) может написать, только тогда он удовлетворен и своей методикой, и своей постановкой вопроса, и своими результатами.

Однако если экспериментатор другой школы захочет, то он без особого труда докажет, что «рефлекс присутствует» — условный, выработанный на экспериментатора, на обстановку, на что угодно и что «рассудок» у подопытного животного возможно и существует, но «опыт» не «чист», а потому надо еще доказывать и доказывать!

Недавно вышла книга о поведении животных английского автора Д. Мак-Фарленда, где он пишет, что опять поставлены под сомнение опыты Гарднеров. (Сколько же можно!)

Избавиться от условных и безусловных рефлексов, отделить их действие в опыте от действия разума, рассудочной деятельности головного мозга действительно трудно, и удается это редко, ибо условные рефлексы «пронизывают всё» и присутствуют в той или иной модификации почти всегда. Избавиться от них — это все равно что избавиться от крови, от кровеносной системы или другой системы организма. Мы можем лишь приглушить или отдифференцировать (отделить) их действие, найдя удачную методику, подобную методике Крушинского, где на первое место выступает действие разума, рассудочная деятельность головного мозга.

Во втором разделе книги «Биологические основы рассудочной деятельности» Крушинский пытается найти критерий, с помощью которого, наблюдая за поведением животного уже теперь в естественных условиях, можно было бы точно сказать: это рассудочная деятельность, а это — условный рефлекс, а это — инстинкт (безусловный рефлекс). Но оказывается, что критерия такого — нет.

Леонид Викторович Крушинский пытается наметить его, советуя изучать оборонительные, нешаблонные реакции животных, но тут же ему приходится оговариваться, так как инстинктивное поведение животных так же часто обладает изменчивостью и пластичностью.

И с «производством орудий производства» (уж куда как не критерий разумности животных) дело обстоит не лучше. Вьюрок делает палочки, чтобы выковыривать ими из щелей червячков — вроде бы разумно, а вот паук плетет паутину для постройки сложнейших «домов» — это его естественное физиологическое свойство. А дельфины — такие «умные животные» — вообще ничего не строят.

Да и вьюрок, кстати, который всюду приводится как пример птицы, делающей орудия производства, этот самый вьюрок чрезвычайно любопытно себя ведет в неестественных для него условиях. В клетке вьюрки, получив доступ к палочкам, засовывают их в любые отверстия, играя друг с другом. Как разобраться, чего тут больше: безусловного рефлекса, осмысленного действия — поиска личинок, или игры в палочки, дабы удовлетворить свою потребность оперированием палочек, заложенную в них от природы? (Подобно тому, как лиса удовлетворяла свою потребность в закапывании пищи, имитируя зарывание на голом полу клетки.)

Животное, действуя бессознательно, следуя заложенному в нем от природы инстинкту, может одновременно и осознавать свои действия. «Талант» заложен в каждом. В одном — это умение струей воды сбивать на лету насекомых, у другого — петь, у третьего — прыгать. Талантов у животных хоть отбавляй.

Светлячок умеет светиться, а обезьяна раскачиваться на хвосте. Разве это не таланты? Если животное при этом осознает то, что оно делает, то, попадая в затруднительное либо необычное для него положение, может ли оно менять, может ли корректировать свои поступки в пределах своего таланта (возможно приобретая при этом «новые таланты», совершенствуя свое «искусство»)? И если может, то какое место занимает собственное решение задачи в деятельности индивида, когда он попадает в затруднительное положение и надо что-то решать?

…Однажды, сидя рядом с корягой, которая преграждала путь небольшому ручейку — обмелевшей реке Трубинке, я стала бросать в воду кусочки белого хлеба.

Сначала появился один малек, ткнулся головой о хлеб, уплыл. Потом другой. Хлеб мальки не ели, его уносило сильным течением, да и куски были слишком большие.

Тогда я стала делать из хлеба шарики. И если шарик был не очень велик, то мальки ловили его, во рту приносили к берегу и тут устраивали бои.

И вдруг началось нечто совсем новое. Один из мальков — назовем его «лидером» (сейчас это модно), — схватив шарик в рот, начал быстро плавать — прямо-таки бегать туда-сюда, — и все мальки цепочкой за ним. А «лидер» — зигзагами от них, выпустит шарик, опять схватит и опять «бегает».

С этого «лидера» и началось. А потом их появилось несколько. Один у другого отнимет шарик и «бегает» — зигзагами или кругами, но все время в гуще мальков. Потом шарик исчезает. Иногда во рту у «лидера», иногда уплывает. Но вот что самое интересное — малек с шариком (обычно это самый большой из всех мальков) явно играет с другими. Зовет их за собой, убегает от них. И если убежал далеко и уже вокруг нет никого, то он возвращается. Заметьте: не съедает шарик, оставшись один, без соперников, не бросает его, а возвращается обратно в кучу плавающих и как бы ждущих продолжения игры мальков. И снова «мяч на поле»! Снова за ним «бегают», отнимают, подхватывают!

Однажды, когда мальки особенно разыгрались (в тот день образовалось несколько центров игры), я увидела, как из-под коряги выползли два пескаря. Большая, осторожно-любопытная самка (долго она терпела в своем укрытии и не выдержала) поползла по дну, за ней вылез самец. И тоже стал ползать среди кишащих мальков. Они ползали недолго и уползли обратно.