Его беспокойство было так велико, что вместо того, чтобы подыскать какие-то подобающие нежные слова, он сделал ничего не подозревающей девушке предложение руки и сердца. Бедняжка Кэти непонимающе смотрела на него целую минуту, а потом расплакалась. Ему показалось, что она отказала ему. Даже когда Кэти обвила руками его шею, Эдвард стал думать, что она просто хочет смягчить его разочарование. И думал так до тех пор, пока она, рассмеявшись, не спросила его дрожащим голосом:

— Ты не будешь меня целовать? — Тут Эдвард начал подозревать, что Кэти все-таки приняла его предложение — лишь подозревать, поэтому он переспросил еще раз. Она заморгала и кивнула.

— Тебя действительно очень трудно убедить в чем-то. Конечно да!

Тогда он поцеловал ее, чувствуя смущение и нежность. Потом он поцеловал ее по-настоящему.

— Прости, если ты считаешь, что я вмешиваюсь в твои дела, — говорила Анита. — Но только со стороны видно, как вы подходите друг другу. Может, вы и договоритесь о чем-нибудь?

— Да, договорились. Уже.

— Прости? — не поняла Анита.

— Договорились пожениться.

— Кто?

— Я и Кэти.

— А, ну вот! Я же тебе и толкую! — Анита порозовела от удовольствия, словно эта идея принадлежала ей целиком и полностью.

— Кажется, ты должна меня поздравить, — немного обиделся Эдвард.

— Кэти и Эдвард собираются пожениться, — сообщила Анита Фелипе.

— Молодцы Кэти и Эдвард!

Почему мужчины, вздохнув, подумала Анита, лишают женщин маленьких радостей жизни? Ей не терпелось поведать кому-нибудь такую замечательную новость, а Фелипе был единственный, кому она могла это рассказать. Он отразил ее атаку одним словом «молодцы» и решил, что тема закрыта. Ну, это уж слишком! Женщины так не пугаются разговоров о свадьбе — женщина бы на его месте уже бы лопалась от любопытства и задавала бы бесконечные вопросы, которые требовали бы длинных развернутых ответов.

Но с другой стороны, женщина не застала бы другую женщину врасплох улыбкой. Сначала улыбка появилась в его сощурившихся глазах, потом добралась до левого уголка рта.

— Ты сегодня чудесно выглядишь, — сказал он.

Щеки Аниты порозовели от комплимента, и она опустила глаза.

— Не привыкла к комплиментам? — с легкой насмешкой спросил он.

— Честно говоря, — начала она, наматывая прядь волос на палец, — я скорее не привыкла к мужчинам.

— Да, вот это откровенность. — Он был обезоружен ее прямотой. — Если бы я хотел тебя соблазнить, это замечание испортило бы всю игру. Но, видишь ли, я не имею таких намерений. Так что можешь расслабиться.

— Могу?

— Более того, я обещаю, выражаясь твоими словами, не гнать лошадей. То есть если вдруг мои намерения окажутся не совсем честными, я скажу тебе, и ты сама будешь решать, дать мне пощечину или… — Конец фразы искусителя повис в воздухе, столь же соблазнительный, как и подушки на диване, и приглушенный свет, и музыка в номере.

Анита поморгала, чтобы вернуть солнечный свет и невинность помыслов безоблачного дня.

— Ты зверь! — напала она на него. — Ты меня дразнишь!

— Да, — серьезно признался он. — Может быть, это и есть мое убежище. Ты такая юная, что просто мучение.

— Мне двадцать два года.

— Я не об этом. Где же ты жила?

— Я бы нравилась тебе больше, если бы мне только на словах было двадцать два?

— Подобное замечание вызывает у меня желание сказать тебе, что я действительно думаю. Но если я скажу, ты снова покраснеешь. Так что я пойду на компромисс. Сейчас ты хороша такая, какая есть. Кстати, с чего ты затеяла такой разговор?

— Из-за чемодана.

— Какого чемодана?

— Который ты несешь.

— А, этого!

— Да, этого. Что там? — с подозрением пробормотала она. — Мужчины обычно не ходят на свидание к девушкам с чемоданами.

— Это совсем не то, что ты думаешь. Уверяю тебя, по меньшей мере, хотя бы сегодня, со мной ты в такой же безопасности, как если бы ты осталась наедине со своим бесценным Эдвардом. У тебя есть с собой косынка? Если нет, сбегай за ней, иначе будешь жаловаться, что твоя прическа напоминает воронье гнездо. Мы едем на морскую прогулку.

— Я не очень люблю морские прогулки.

— Тогда возьми косынку и таблетки от морской болезни. Скорее, а то мы опоздаем на катер. Надеюсь, тебе понравится.

— Да, — просто ответила она.

На катер они не опоздали: он еще мягко покачивался у маленького причала. Они сели рядом на узкое деревянное сиденье, все теснее прижимаясь друг к другу, потому что входили новые и новые люди, пока Анита оказалась чуть ли не в кармане Фелипе. Он заботливо обнял ее за плечи.

— Удобно?

— О да! — кивнула она.

— Так тесно будет недолго, — сказал Фелипе. — Катер ходит между островами и всю дорогу будет высаживать пассажиров.

— Как автобус?

— Да, только вместо водителя и кондуктора — barquero[5].

Вдали от берега свежий бриз разлохматил их волосы и грозил, как и предвидел Фелипе, испортить прическу. Анита попыталась повязать косынку, но не смогла справиться с концами, которые, казалось, на глазах зажили собственной жизнью. Фелипе пришел ей на помощь, обернув концы косынки вокруг шеи и завязав их узлом под подбородком. Его пальцы нежно касались ее шеи, и Анита испытала такое наслаждение, словно весь мир вокруг растворился и они остались только вдвоем.

Она подумала вдруг о профессии Фелипе, и настроение у нее тотчас же испортилось. Наверное, никогда невозможно быть полностью счастливым. Нужно только оглядеться, чтобы заметить — почти каждый человек несет свой крест. Может, это и есть ее крест? Сможет ли она вынести его? Как недолговечно это ощущение безмятежного счастья, как быстро вернулись мрачные мысли, чтобы испортить ей прекрасный день!

Равномерное покачивание катера, вибрация двигателя, разговоры пассажиров… Жаркое солнце осыпает серебряными блестками вздыбленный хребет моря, а горизонт обозначен цепью островов металлически-серого цвета, едва различимых в серо-зеленом дрожащем мареве; без этой границы небо напоминало бы гигантскую сине-серую чашу, перевернутую над точно такой же чашей. Этот вид Анита будет вспоминать потом всю жизнь, как и этого мужчину рядом с нею, с резкими чертами лица, слишком твердой линией подбородка, не внушающей спокойствия, жестко очерченными губами, в которых проглядывает жестокость, подчеркнуто черными глазами и густыми черными бровями. Общее впечатление меняется только тогда, с нежностью подумала Анита, когда один уголок его рта, а именно левый, поднимается в однобокой усмешке.

Анита пристально смотрела на губы Фелипе, желая, чтобы они произнесли что-нибудь веселое и развеяли ее мрачные мысли. Но губы по-прежнему сохраняли прямую линию, усиливая ее неловкость, тяжесть на душе, потому что Анита вдруг поняла отчетливо в один прекрасный момент — их мысли несутся навстречу друг другу.

— Я навсегда запомню твое лицо в бликах от солнца и от воды, — сказал он.

Если бы у меня хватило смелости, подумала Анита, я бы спросила: «Когда ты будешь меня вспоминать? Все завтра, завтра, завтра… когда мы не будем вместе? Что это, неужели конец? Неужели я больше никогда тебя не увижу?» Но у нее не хватило смелости, и она не стала спрашивать. Вместо этого она вспомнила, какой календарь у нее был однажды. Внизу каждого оторванного листка был напечатан афоризм дня. Мудрый, забавный, дающий пищу для размышлений, но среди них не было ни одного столь горького, как этот момент в ее жизни, приведший ее на самую грань этого трагического открытия.

У Аниты было странное чувство, будто это путешествие станет для нее каким-то открытием. Фелипе и задумал его, имея в виду нечто подобное, но Анита опасалась, что открытие ей совсем не придется по душе.

Она никогда не пыталась скрыть от него своих чувств. Ее плотно сжатые губы выражали неприятие его образа жизни, а глаза застенчиво говорили о том, что лежало на сердце. Может быть, Фелипе понимал ее сердце не лучше, чем она сама. Она хорошо чувствовала его воинствующую мужественность и испытывала жгучее, обжигающее возбуждение, когда он прикасался к ней. Анита уверяла себя, что влюбилась в него, тогда как тут подразумевалось чисто физическое взаимное влечение. Потому что, конечно, если бы она любила его, ей было бы на все наплевать — пьяница он, игрок или даже матадор.