Роберт убрал ложку Нанни и положил чистую возле ее тарелки. Пятно на скатерти он прикрыл чистой салфеткой. Стона заказал еще портвейна, а стоявший перед ним бокал допил одним большим глотком.
— Самому крупному нанимателю рабочей силы требуется…
Лицо Нанни застыло, таким неподвижным Стона его никогда раньше не видел. Глаза метались, оглядывая зал, будто ища, на чем бы задержаться, но подбородок и рот не двигались, будто замерзли. Она сидела на стуле как-то странно, тяжело склонившись на один бок, словно это была не она сама, а мягкая кукла, сделанная по ее образу и подобию.
— Что вы с ней сделали?
Он и тогда понимал — нельзя было это делать. Господи, я совершал ошибки, и я понимаю, этот ящик — мое наказание за них, а теперь я молю о прощении. Молю дать мне шанс прожить остаток моей жизни как должно.
— Ничего, — ответил Стона. — Наши люди внедрялись на их собрания. Понемногу выкапывали всякую грязь. Вели разведывательную работу — обычная рутина. Это же единственный способ выровнять игровое поле. Но теперь все это уже не имеет значения — ведь проверяльщики играют в нашей команде. В этом главный смысл.
Нанни вглядывалась в лицо мужа.
— Ради всего святого, не будь такой наивной, — сказал он. — Разве ты не знаешь — в большинстве стран… Господи. В Италии, например, «Петрохим» оплачивает весь процесс выборов. La bustarella? Маленький конвертик. Ты не в курсе? Ты просто выпала из игры, дорогая.
Чем они руководят, по ее мнению? Бесплатной столовой для бедных? Должность Стоны позволяла Нанни работать полный рабочий день на добровольных началах — без всякой оплаты — в храме, для Детского фонда, в благотворительной организации «Хэмлин». А кто пачками чеков спасал ее жизнь, когда за ней горшки выносили в больнице Святого Фомы? Они никогда не говорили об этом друг с другом, но разве между ними не было достигнуто понимание? Разве правда об этом не была известна им обоим? Они были настоящей парой, они были единым целым. Компромиссы Стоны — трудные, неоднозначные последствия некоторых его решений, некоторые особенности стратегии «Петрохима» — уравновешивались добрыми делами Нанни. И вообще, его компромиссы были не такими уж вредоносными, потому что даже если завод и строился ближе по соседству, чем людям того хотелось, он приносил им огромное число хорошо оплачиваемых, надежных рабочих мест, так что семьи вполне могли на это рассчитывать. Незначительные жертвы приносили продукцию и процветание всем и каждому. Разумеется, иногда эти жертвы навязывались людям, Стона знал об этом, но зато ведь существовала благотворительная деятельность Нанни… Если подвести баланс, они вместе, как единое целое, оказывались очень даже в выигрыше.
Нанни прижала руку к груди.
— Моя преданность тебе превыше всего, — произнесла она наконец. — Ты ведь это знаешь, не правда ли? Ты мог бы совершить убийство, и оно не поколебало бы мою преданность. Но… — Нанни умолкла, ища нужные слова, и если бы не искала их, если бы не произнесла их так четко, они могли бы показаться ничего не значащими. Но она тщательно выговорила каждый слог, и Стона пришел в ярость. — Ты меня разочаровываешь, — сказала она.
Стона тогда проснулся посреди ночи, оттого что замерз; в спальне влажно пахло свежими огурцами. Он скользнул рукой по туго натянутой холодной простыне на той стороне кровати, где спала Нанни. Открыл глаза и разглядел в прямоугольнике света нечеткий силуэт жены, сидящей у туалетного столика. Она опиралась локтями о его крышку, лицо пряталось в ладонях. Не произнося ни слова, Стона похлопал ладонью по тумбочке, нащупывая очки. Нанни сидела у туалетного столика голышом. Она подняла голову. Громко хлюпнула носом и высморкалась. Она плакала. Принимала ванну с огуречным настоем. Стона хорошо знал этот заведенный ею порядок: Нанни выходила из ванны, вытиралась двумя полотенцами, стелила третье, свежее, полотенце на туалетный пуфик, открывала дверь в спальню, чтобы вышел пар, и сидела так, остывая после ванны.
В тот момент он почувствовал, что ему до смерти надоела предсказуемость его жены. Он не желал признавать, что ее горе — это его вина. И пока он смотрел, как тоненькие ручейки воды стекают с ее волос, рисуя зигзаги на обнаженной коже, он испытывал ненависть к ее стойкости, к ее предсказуемости, к ее правильности и наивной вере в моральные принципы. «А что обнаружили ваши собственные эксперты? Там действительно есть риск нанести вред здоровью людей?» Как будто хоть что-то в жизни бывает так просто. Он ненавидел ее за ее веру в то, что он никогда ее не разочарует. Ненавидел за ее вечные аллергии, за тридцать пять лет этого чертового хлюпанья красным носом, за головные боли из-за синусита, за карманы, полные влажных носовых платков. Ненавидел ее тощие ноги и костлявые плечи и мясистую складку на животе. Ненавидел ее единственную опавшую грудь — просто обвисшая кожа и сосок, глядящий в пол. Ненавидел тугой шрам, невыразительный и твердый, протянувшийся над самым сердцем. Ненавидел даже и то, что кожа там была гладко натянута и казалась более молодой, чем на той морщинистой груди, что осталась нетронутой.
И в тот момент он решил, что — пока еще не совсем состарился — он заведет себе женщину помоложе, с полной грудью и пышными бедрами. У него ведь уже была такая женщина много лет назад… и Стона снова погрузился в сон, вспоминая тепло, шедшее — словно от горячего теста — из ложбинки на ее груди. Но когда утром он проснулся и увидел спящую рядом Нанни, он ощутил в сердце страшный холод, который так и не покидал его в течение всего дня. Вернувшись вечером с работы, он занес в дом портфель, снял пальто, открыл холодильник, чтобы взять тоник с лаймом, и тут холод охватил всю грудь, сжал ее, словно тисками, и сердце вдруг перестало биться.
Все то время, что он лежал в отделении интенсивной терапии, и потом, в те тридцать семь дней, что он выздоравливал, и все последующие три года они никогда больше ни словом не обмолвились об Оуквилле.
«Господи, поверь мне, — молил Стона, — если у меня будет возможность снова жить вне этого ящика, я изменю свою жизнь. Я понимаю — Нанни была права. Всегда можно найти „правильное“ решение. Благодарю тебя, Господи, за это наказание, за данную мне возможность исправить мои моральные принципы».
Стона вглядывался в прошлое. Он проводил сейчас переоценку своей жизни — эпизод за эпизодом. Несколько опрометчивых поступков в начале их брака. Он никогда не переступал черту, но его вожделение было неукротимым, и он знал, что, если бы ситуация сложилась так, а не иначе, устоять он бы не смог. Он обманул бы Нанни. С налогами тоже бывало — в первые годы, пока они еще не встали на ноги. Была еще сделка с недвижимостью в Пенсильвании. За время своей работы он принимал десятки решений, приносивших вред ни в чем не повинным людям, — все ради благополучия компании.
Самое страшное было то, что случилось в Оуквилле. Он понял, что все, что он тогда делал, — это зло. Более того, ему было стыдно, что он пытался выставить себя в наилучшем свете, как-то замазать тот факт, что у женщины из Оуквилля — рак груди, и все это — перед сидевшей напротив него Нанни, терпеливо слушавшей его россказни. Он думал только о том, чтобы сбросить этот груз со своих плеч, переложить его на плечи жены, ему необходимо было похвастаться, похвалить себя. Как мог он так обойтись с ней? Ему было стыдно за мысли, что пришли ему в голову в ту ночь, когда он смотрел на Нанни, остывавшую после ванны. Но они не были его настоящими мыслями, даже в тот самый момент. Это его гнев на себя самого, попытка защититься — вот что заставило его с такой ненавистью думать о Нанни. На самом деле он вовсе не имел этого в виду. Когда на следующий день с ним случился инфаркт, он винил в этом напряжение предыдущих месяцев и реакцию Нанни. Но, выздоравливая, он постепенно осознал, что инфаркт был ему наказанием, и он испытывал благодарность за это. Решил, что отныне с каждым днем станет любить Нанни все сильнее. Так оно и вышло на самом деле.
«Если Ты освободишь меня из этого ящика, о Господь, я буду служить Тебе верой и правдой. Я брошу работу и посвящу свою жизнь Нанни и ее добрым делам. Прости мне, Отче, ибо я грешил».