Марбла не стало, когда мы подошли к Гольфстриму, он умер легко, не издав и стона, в окружении всей моей семьи, Наба и первого помощника, собравшихся у его койки. Единственное, что отметило его конец, был взгляд, исполненный необыкновенной значительности, который он бросил на мою жену за мгновение до своего последнего вздоха. Он лежал в своей койке, и ничего не осталось в нем от того сильного, закаленного моряка, которого я когда-то знал, — слабый как ребенок, на пороге последнего великого перехода. Несмотря на то, что Марбл существенно изменился по сравнению с тем, каким он был в расцвете лет, мне казалось, что духовная и умственная часть его существа преобразилась еще больше, чем телесная. Его прощальный взгляд был исполнен смирения и надежды, и мы подумали, что этому грубому, но искреннему существу перед концом было отведено достаточно времени, чтобы исполнить главное предназначение его жизни.

В соответствии с его горячей просьбой, но вопреки чувствам моей жены и дочерей, я похоронил тело моего старого друга в океане, за шесть дней до того, как на горизонте показалась земля.

Теперь мне осталось только рассказать о Люси. Я откладывал этот приятный долг до конца, умолчав о долгих, богатых событиями годах, чтобы этой радостной темой завершить свой рассказ о приключениях Майлза Уоллингфорда.

Первые десять лет моего супружества были для меня временем сплошного блаженства. Я жил с постоянным ощущением счастья, которое мужчина может испытать только в союзе с женщиной, которая удовлетворяет его разуму в той же степени, в какой его влечет к ней чувство. Я вовсе не хотел сказать, что последовавшие за этим десятилетием годы были менее счастливыми — в каком-то смысле они были еще счастливее, — и до сего дня я несказанно счастлив, но, поскольку время и привычка в конце концов приучили меня к союзу с чистотой, добродетелью, бескорыстием, свойственной женщинам утонченностью, я бы страдал от разлуки с ними, если бы вдруг лишился своей жены, равно как в первые годы супружества восторгался этими чертами, доселе мне неведомыми.

Проезжая по полям Клобонни, и теперь я вспоминаю с тихой радостью и смиренной благодарностью эти благословенные первые годы нашего супружества. То было время, когда Люси искренне разделяла каждую мою мысль. Она сопровождала меня в моих ежедневных прогулках верхом или в экипаже и внимала каждой фразе, слетавшей с моих губ, с ласковым участием и терпеливым вниманием, отвечала на каждую мою мысль, на каждое чувство, смеялась, а иногда и плакала вместе со мной. Всякое движение моей души отражалось в ее душе, если же что-то забавляло меня, то благодаря ее живому, но целомудренному юмору предмет нашего внимания приобретал еще большую комичность. В те годы мы задумывали и осуществляли большие преобразования в домах, садах и на полях Клобонни. Мы строили службы и конюшни, более соответствующие нашему теперешнему состоянию и жизни на широкую ногу, чем те, которые существовали при отце, однако, как я уже говорил, мы сохранили милую несуразность и разностильность архитектуры отцовского поместья. Первое лето нашего супружества прошло в этих преобразованиях, а потом я сказал Люси, что пора заканчивать постройку и перестройку моей усадьбы и посвятить наши усилия тому имению, которое она унаследовала от миссис Брэдфорт и которое тоже было старой фамильной собственностью.

— Не думай об этом, Майлз, — сказала она. — Содержи Риверсэдж в порядке, а о большем не беспокойся. Руперт — тогда он был еще жив и имел средства — позаботится о том, чтобы оно не пришло в упадок; но настоящий дом Уоллингфордов — Клобонни, милое Клобонни; а я теперь, как ты помнишь, ношу фамилию Уоллингфорд. Даст Бог, наш дорогой сын вырастет, женится, он и будет жить в старом Вестчестере, пока мы не передадим ему Клобонни.

Этот план до сих пор не осуществился в полной мере; Майлз, мой старший сын, летом живет с нами в Клобонни, а его шумливые сыновья нынче играют в мяч на лужайке, которая была разбита исключительно для их забав.

Годы, последовавшие за первым десятилетием нашего супружества, были не менее счастливыми, чем первые, хотя они были другими, в чем-то не похожими на них. Наши дети подросли и перестали быть игрушками, малютками, нуждающимися в нежной любви и заботе, в них стали все яснее проглядывать существа, созданные по образу и подобию Божьему, чей нрав в известной мере будет зависеть от нашего наставления. То, как Люси направляла детей и вела их, мягко и нежно, к добродетели и истине, всегда вызывало у меня глубокое восхищение и признательность. Ее мерой во всем была любовь. Я никогда не слышал, чтобы она в гневе повышала голос на кого-либо, тем более на собственных чад; но когда ей приходилось делать им замечания, в них звучали участие и нежность, к которым примешивалась, если того требовали обстоятельства, и некоторая строгость. О таких детях, которые выросли под ее благотворным воздействием, мы могли только мечтать.

Когда мы путешествовали, мы брали с собой всех наших отпрысков, и для нас наступила новая пора счастья, усиленного глубокой привязанностью к семье. Те, кто повидал мир, испытали на своем опыте, как расширяется их умственный горизонт; а те, кто не испытал этого, не могут поведать о том, какую глубокую, искреннюю радость приносит нам раскрытие внутренней, душевной жизни в тесном общении с теми, кого мы любим более всего на свете, — Люси наслаждалась всем, что она видела и узнавала во время первого путешествия на другое полушарие; младший ребенок — все четверо наших детей родились в первые восемь лет нашего супружества, — младший ребенок тогда уже вышел из младенческого возраста, и у нее было время, чтобы посвятить себя благодатному общению со своими отпрысками. Она совершенствовала свой интеллект чтением; и она всегда была готова поделиться со всеми своими познаниями в истории. Нет, она не выставляла их напоказ, но повествовала обо всем так, словно все имели право на пользование этими знаниями. Именно тогда я понял, как важно иметь мыслящего собеседника в лице супруги. Люси всегда была умна, но я никогда не понимал вполне ее превосходства в этом отношении, пока мы вместе не пустились странствовать среди изобилующего историческими картинами Старого Света. Я не стану отрицать, что Америка величайшая страна всех времен. Об этом говорят все, а значит, это правда. Тем не менее осмелюсь предположить, что ceteris paribusnote 171 и для тех, кто вообще склонны размышлять, каждый американец, приезжающий в Европу, получает вдвое больше пищи для интеллекта, чем дома. Наша страна — это страна действия, поступка, а не мысли или умозрения. Наши соотечественники производят, сообразуясь со своими обстоятельствами, некий результат, а не приходят к нему логическим путем, по размышлении. Кроме того, в странах Старого Света существует множество объектов и событий, обостряющих мыслительную способность, у нас же нет ничего подобного. Вследствие скудости прошлого и настоящего американец, погружаясь в размышления, попадает в будущее. Это будущее многое сулит и до некоторой степени может оправдать ограниченность в настоящем. Давайте, однако, позаботимся о том, чтобы оно не обернулось химерой.

Теперь, когда нам обоим уже за пятьдесят, Люси стала бесконечно дорога мне, стала самым желанным моим собеседником. Ее ясный ум прозрачней эфира, и я всегда обращаюсь к ней за советом, сочувствием и поддержкой с надеждой и доверием, которые может внушить только опыт. На закате нашей жизни я стал замечать, что моя жена постепенно освобождается от уз, связующих ее с этим миром, сохраняя только любовь к мужу и детям, и ее мысленный взор сосредоточен на жизни будущей. Таким образом она с безупречной правдивостью и искренностью стремится к исполнению своего предназначения; при этом в ней не появилось никакого презрения к мирскому, никакого ханжества, ее набожность не мешает ей любить нас и исполнять свои обязанности. Моя мать всегда была очень религиозной, но я говорю о религии радостной, религии, в которой нет и тени пуританства, в которой никогда не путают грех с невинной веселостью. Наше семейство — самое жизнерадостное из всех, мне известных, и, видимо, это происходит оттого, что в дополнение ко всем благам, ниспосланным Богом, моя жена понимает различие между тем, что Слово Божие запрещает, и тем, что порождено возбужденными и преувеличенными понятиями некоторых теологов, которые, постоянно проповедуя о вере, сосредоточили свое внимание на регламентировании нравственной дисциплины, словно в своих сердцах они. возложили все упование на действенность института благочестивых дел, который существует в их больном воображении. Я глубоко благодарен Люси за то, что она привила детям глубокое сознание долга, между тем как они совершенно свободны от ханжества и той вычурной позы, которую многие ошибочно принимают за подлинное благочестие.