Ему хотелось пить, поэтому он отпил воды из ее кувшина и поехал дальше, освещая фарами сапфировую темноту вечера. На небе стали появляться первые звезды, и Сан-Эстабан выглядел, как светящаяся тарелка, окруженная темными горами, а когда он выехал на последний участок ровной дороги, ведущей в Кала-Фуэрте, с моря подул ветер, принося свежий запах сосновой смолы.

Безотчетно, но неизбежно чувство возвращения домой всегда подбадривало его. Теперь, когда он воспрянул духом, он вдруг осознал, каким же подавленным и усталым он чувствовал себя весь день. Почти все шло не так. Тяжелым грузом на совести лежало письмо от мистера Ратлэнда, да еще эта мисс Квинз Гейт, свалившаяся ему на голову. Он гадал, как она провела день, и говорил сам себе, что ему на это наплевать, но, съезжая по последнему склону, ведущему к «Каза Барко», он почувствовал, что надеется, что она больше не дуется.

Он поставил машину в гараж, выключил мотор, взглянул на часы. Было начало девятого. Он вылез из машины, пересек тропинку, открыл дверь «Каза Барко» и вошел в дом. Казалось, что в доме никого нет, хотя все свидетельствовало о некоторой непривычной ухоженности и заботе. Ярко пылал огонь, горел свет, а низенький кофейный столик у камина был накрыт бело-голубой скатертью, о существовании которой Джордж даже и не подозревал, а на ней лежали ножи и вилки и стояли стаканы. Еще была ваза с полевыми цветами, а воздух пропитался восхитительным запахом приготавливаемой еды. Он положил кепи и вышел на террасу, мягко ступая в туфлях на веревочных подошвах, но на террасе было темно и ни признака его гостьи. Он наклонился над стеной, но и на слипах никого, единственным звуком был шепот воды и скрип, когда шлюпка ударялась о причал. Потом из одного из прибрежных кафе донеслись страстные аккорды гитары, запела какая-то женщина — странную двухтональную песню, одно из наследий мавританских времен на острове.

Он нахмурился, озадаченный, и пошел назад в дом. На галерее было темно, но в кухне горел свет, и когда он подошел и свесился через стойку, то удивился, увидев Селину, сидевшую на корточках возле открытой печи и с невероятной сосредоточенностью поливавшую жаркое соусом.

Он сказал, обращаясь к ее макушке:

— Добрый вечер.

Селина взглянула вверх. Он не испугал ее, и он вдруг понял, что все это время она знала, что он здесь, и это его почему-то смутило. Казалось, это давало ей какое-то преимущество.

Она ответила:

— Привет!

— Что вы делаете?

— Готовлю ужин.

— Пахнет вкусно.

— Надеюсь, что так оно и есть. Боюсь, я не очень хороший повар.

— А что это?

— Бифштекс с луком и перцем и прочими приправами.

— Я не знал, что у нас в доме есть продукты.

— Их и не было. Я сходила к Марии и купила.

— Вы? — Он был ошеломлен. — Но Мария ни слова не говорит по-английски.

— Да, я знаю. Но в ящике вашего стола я нашла словарь.

— А что вы использовали вместо денег?

— Боюсь, я записала все на ваш счет. Я еще купила себе пару холщовых туфель. Они стоили восемь песет. Надеюсь, вы не против.

— Нисколько.

Она критически посмотрела на кастрюлю:

— Как вы думаете, выглядит нормально?

— Выглядит великолепно.

— Я сначала хотела пожарить мясо, но не смогла найти никакого масла, кроме оливкового, и мне почему-то показалось, что оно не подойдет.

Селина подхватила полотенце, закрыла кастрюлю крышкой и поставила благоухающее блюдо обратно в печь. Она закрыла дверцу и встала с колен. Они смотрели друг на друга через стойку, и она спросила:

— Хорошо прошел день?

В этой уютной домашней атмосфере Джордж совсем забыл о том, как провел день:

— Что… ах да. Да, все в порядке.

— Вы отправили телеграмму?

— Да. Да, я отправил телеграмму.

У нее на носу было несколько веснушек, и на свету в ее гладких волосах неожиданно заблестели рыжинки.

— Что они сказали, сколько дней на это уйдет?

— Как мы и думали. Три-четыре дня. — Он положил голову на скрещенные руки и спросил: — А чем вы занимались весь день?

— О… — Казалось, она нервничала и, чтобы чем-то занять руки, тряпкой, которую все еще держала в руках, стала вытирать стойку, как усердная барменша. — Ну, я подружилась с Хуанитой, и вымыла голову, и посидела на солнышке на террасе…

— У вас веснушки.

— Да, знаю. Ну разве это не ужасно. А потом я пошла в деревню за покупками, и на это у меня ушла уйма времени, потому что все хотели со мной поговорить, а я конечно же не понимала ни слова из того, что они говорили. А потом я вернулась домой и почистила овощи…

— И разожгли огонь… — перебил Джордж. — И поставили цветы…

— Вы заметили! Завтра они завянут, это ведь полевые цветы; я нарвала их, возвращаясь из деревни. — Он ничего на это не сказал, и она быстро продолжила, как будто боялась любой паузы в разговоре: — Вы сегодня что-нибудь ели?

— Нет, я пропустил обед. Выпил стакан пива в четыре.

— Есть хотите?

— Умираю от голода.

— Мне только салат приготовить. Через десять минут все будет готово.

— Вы что, намекаете, что я должен пойти надеть смокинг и бабочку?

— Нет, ничего подобного.

Он широко ей улыбнулся, выпрямился и потянулся.

— Договоримся с вами так, — сказал он. — Я пойду и смою грязь за ушами, а вы можете налить мне чего-нибудь выпить.

Она с сомнением посмотрела на него:

— А что?

— Виски с содовой. Со льдом.

— Я не знаю, сколько виски надо.

— На два пальца. — Он показал ей, как отмерить. — Ну, ваших, может, и три. Понятно?

— Можно попробовать.

— Умница. Выполняйте.

Он подхватил чистую рубашку, принял быстрый и ледяной душ, оделся и уже причесывался, когда его отражение в зеркале подсказало, что ему нужно побриться.

Джордж приготовился поспорить с отражением и прямо, без обиняков сказал ему, что гораздо больше ему нужно выпить.

У отражения появился ханжеский внутренний голос. Если она могла накрыть стол и позаботилась нарвать букет цветов, то ты, конечно, можешь и побриться.

А я не просил ее рвать эти чертовы цветы.

А ты и ужин не просил ее готовить, хотя и собираешься его есть.

Эй, заткнись! — сказал Джордж и потянулся за бритвой.

Он побрился, как полагается, и даже использовал остатки крема после бритья, которым так редко пользовался, что на дне бутылки он уже начал свертываться.

О, очень хорошо, сказало его отражение, отступив назад, чтобы полюбоваться им.

Доволен? — спросил Джордж, и его отражение сардонически ухмыльнулось.

Виски его ждало на столе у камина, но Селина вернулась на кухню и мешала салат в большой деревянной миске. Он взял приемник и, усевшись спиной к огню, попытался найти какую-нибудь музыку, которую они могли бы послушать, а Селина сказала:

— Там в бухте какая-то вечеринка. Слышно, как поют.

— Знаю. Завлекательно, правда?

— Не похоже на обычную мелодию.

— И не должно. Это мавританская мелодия.

Из приемника, после скрипов и щебета, полилась бурная гитарная музыка. Джордж положил приемник и взял свой стакан.

— Надеюсь, ваш напиток получился, — сказала Селина.

Он попробовал. Слишком крепко. Но он ответил:

— Отлично.

— Надеюсь, что и ужин тоже отличный. Надо было бы купить еще свежего хлеба у Марии, но у нас, казалось, были горы хлеба, и я не купила.

— Хуанита — тайная хлебоманка. Каждый день на второй завтрак в одиннадцать часов она потребляет его с брынзой и стаканом vino tinto [16]. Как она только не засыпает после этого — понятия не имею.

Селина подхватила миску с салатом и, выйдя из-за стойки, прошла к накрытому столику и поставила миску посередине. На ней была сине-зеленая полосатая рубашка, которая раньше Джорджу совершенно не нравилась, и темно-синие брюки, очень аккуратные и подшитые, с узким кожаным ремнем, охватывающим ее талию. Он абсолютно забыл о предмете их утренней ссоры; все эти глупости уже вылетели у него из головы, но сейчас в его подсознании быстро пронеслись все события, и в ремне он узнал один из своих ремней, и когда она повернулась к нему спиной и пошла опять на камбуз, он протянул руку и схватил ее за ремень.